– Допустим.

– А зачем объявлять, что не надо копаться дальше, если ты не знаешь, что будет найдено в результате раскопок? Пусть я не смог, так другие, может быть смогут.

– Из ревности. Как это я не смог, когда я такой великий?

– Маша! Кем-Атеф собирался в Параллельный мир. И его задача была – не земная слава. Слава, как таковая, насколько я сейчас понимаю, хатов вообще не волнует. Их волнует энергетическое обеспечение там. Если даже кто-то через 1000 лет откроет тайну и эта тайна принесет ему энергию «Ка», Кем-Атеф будет счастлив!

– Ты уверен?

– Я уверен, что Кем-Атеф постиг смысл числа. И понял, что говорить об этом никому нельзя. Потому что ничего хорошего ни ему, ни хатам это знание не принесет. Больше того, значение числа несет для Братства некоторую угрозу.

– Тогда почему он просто не вывел его из употребления?

– Значит, не получилось. Я думаю, из-за опыта пятидесяти поколений перед ним, которые на это число молились! Для которых оно было самым святым в жизни. Он не мог сказать: «Запретить!». Даже его авторитета на это бы не хватило. Он мог сказать: «Ничего интересного». И надеяться, что живой интерес к числу угаснет. А ритуальный останется – и Бог бы с ним. Чем чаще ты какую-нибудь вещь перед собой видишь, тем меньше о ней думаешь.

– Вскоре после этого Кем-Атеф умер.

– Да. Про это мне рассказали копты. Они разгромили монастырь, который хаты построили рядом с храмом Хатшепсут очевидно, как штаб-квартиру Братства. Маскировка. То станция метро, то монастырь. Потом их еще оттрахали и в Армении. Но, как ты понимаешь, хаты не исчезли.

– Это я понимаю. Я не понимаю, зачем им наш мир, если они так уверенно контролируют Параллельный.

– Как зачем? Страдания на земле – основной источник энергии для хатов. И им тут нужно свое очень мощное представительство. А штаб-квартира должна быть там, где происходят основные действия.

– Кстати, тебе не кажется, что основные действия хатов могут происходить в Москве?

Я посмотрел внимательно на Машу. Что хатам в Москве-то ловить? Город, как город. Большой. Вполне западный мегаполис. Потрясающие рестораны. Night Life. Хотя в Ватикане мне что-то подобное говорили… Я покачал головой, сказал, что устал думать, слез с полки, отобрал у Маши CD-плейер и взял «Навигатор» – единственный диск БГ, продававшийся в Вятке. Хороший выбор. Даже если выбора нет.

– Иосиф, зачем хатам оказался нужен именно ты?

Я вздрогнул. Маша очень редко называла меня по имени.

– Да не то, чтобы я им был очень нужен. Они проверили меня на соответствие. Какие-то генетические коды. Не знаю… Меня посвятили только в третью степень. А сколько нас таких?

А пока a la guerre, comme a la guerre, все спокойно…

Я подумал, что если окончательно поссорюсь с хатами, то, действительно, рискую пропасть навеки. После чего на военном спокойствии я медленно и сладко заснул.

Четыре следующих дня пути прошли в разговорах, музыке, книгах и фильмах. Я набросал в блокноте комментарии к тексту Германа. И хотя я уже начал привыкать писать ручкой по бумаге, но не мог избавиться от предвкушения вскоре перенабрать эти записи на компьютере и отправить Антону.

За окном сменялись роскошные пейзажи сначала Западной, а потом и восточной Сибири. Пересечение каждой великой реки – от Оби до Лены, имена которых у меня до этого ассоциировались только с кабинетом географии, мы отмечали стограммовой бутылочкой армянского коньяка (виски кончился еще на Оби). И реки приобретали в моем сознании яркую воплощенную реальность, переставая быть именами, наносимыми почти наугад на немую контурную карту.

Армянский коньяк оказался нежным и тонким. Я вдруг понял, почему Черчилль выписывал себе его так издалека, не удовлетворяясь французским: у армянского коньяка оказался естественный вкус, легкость и глубина, в отличии от некоторого деревянного привкуса, терпкости и заметной крепости французского. Зато вкус у французского коньяка гораздо богаче. Впрочем, понятно, что вкус это вопрос не только вкуса, но традиций, предубеждений и маркетинга.

Закончив очередную дегустацию коньяка, я заметил, что Маши вот уже полчаса нет в купе и отправился ее разыскивать. Она оказалась в соседнем тамбуре увлеченной разговором с каким-то железнодорожником в форме. Железнодорожник увидев меня поправил фуражку и исчез.

– Чего он от тебя хотел?

– Звал меня замуж.

– Замуж? Сочетаться законным браком или…

– Законным браком.

– Не соглашайся. Never marry a railroad man. Есть такая песня. Веремся в купе, я тебе ее поставлю.

– Я и не согласилась.

– Тогда пошли в купе.

– Выходить замуж за тебя?

– Репетировать.

Я подключил к плейеру колонки, заботливо купленные в Вятке.

Have you ever been restless in your bed

And so lonely that you eyes became wet

Let me tell you just one thing:

No no no

Never marry a railroad man![72]

– Все таки хорошо, Маша, что ты не одинока!

* * *

Как в известном анекдоте про бомжа,[73]жизнь налаживалась. И несколько раз я задавал себе вопрос: а не это ли – счастье? Поезд, увозящий тебя от кошмаров прошлого, любимая женщина, взятая с боем, предвкушение упоительного и (спасибо Звездочке) обеспеченного будущего. Ну а если счастье выглядит именно так, то как же его удержать?

А если не удержать, то хотя бы запомнить…

Вслед за этими мыслями, наступало легкое чувство несправедливости. Несчастья всегда тяжелы, нервны и драматичны. Оттого много обдумываются и обсуждаются. И хорошо запоминаются. А счастье, оказывается, – легкое. Почти незаметное. Никакого сравнения с неприятностями даже средней величины. И забыть его так легко, что даже непонятно, как его запомнить.

Впрочем радоваться нам сейчас стоило примерно как тому самому бомжу. Расклад был, мягко выражаясь, не в нашу пользу. Антон в Америке. Матвей – в психушке. Я – во всех мыслимых розысках, к тому же Крыса отобрала у меня бизнес.