Тридцать первого декабря 1839 года вновь появилась вакансия ввиду смерти монсеньора Келана, парижского архиепископа, – того самого, который вернул Жюльенну Говэн к мирской жизни. 20 февраля 1840 года были проведены двойные выборы: тридцатью голосами из тридцати одного был избран граф Моле на место Келана и Флуран на место Мишо. Гюго же был забаллотирован. Одним из самых ярых противников Гюго был Непомюсен Лемерсье. Дюма пригрозил ему: «Господин Лемерсье, вы отказались отдать свой голос Виктору Гюго, но уж свое место вам рано или поздно придется ему отдать».

Так оно и случилось, Лемерсье умер 7 июня 1840 года. Кузен сказал Сент-Бёву: «Пусть уж изберут Гюго в Академию, пора с этим кончать, это становится скучным». И вот 7 января 1841 года Гюго одержал верх над третьестепенным драматургом Анселю, получив семнадцать голосов против пятнадцати, отданных его сопернику. За Гюго голосовали: Шатобриан, Ламартин, Вильмен, Нодье, Кузен, Минье, а также политические деятели – Тьер, Моле, Сальванди, Руайе-Коллар, что было, думалось Гюго, указанием, может быть – приглашением. Гизо, который был за Гюго, опоздал и не мог голосовать. Сент-Бёв одобрил избрание в своей записной книжке: «Так-так! Это хорошо. Академию нужно время от времени насиловать…» Избрание Гюго произошло вскоре после того, как прах Наполеона I был перевезен с острова Святой Елены в Париж, и поэтому газета «Ла Пресс» напечатала следующее анонимное четверостишие:

Жюльетту очень огорчала пятая попытка Гюго выставить свою кандидатуру: «Ах, как бы я хотела, чтобы не было ни Академии, ни театров, ни издательств, пусть бы на свете были только большие дороги, дилижансы, постоялые дворы и обожающие друг друга Жужу и Тото…» Но в вечер избрания она бросилась к нему в объятия: «Здравствуй, мой Тото! Здравствуй, мой академик, славой насыщенный, но еще не пресыщенный…»

Ко дню его приема в Академию она заказала себе красивое платье (сам новоизбранный возил ее к портнихе на примерки, так как Жюльетта не имела права бывать где-нибудь одна); она так боялась опоздать на заседание, что приехала на набережную Конти задолго до того, как туда явился наряд охранителей порядка. Сутолока была невиданная. В публике называли госпожу Жирарден, госпожу Луизу Колле, госпожу Тьер, многих актрис; с особым интересом указывали на Адель и Жюльетту. Впервые за десять лет в Академию пожаловали принцы. Герцога и герцогиню Орлеанских (она была очень хороша в белой шляпке, отделанной бледными розами) встретил у дверей Дворца Мазарини постоянный секретарь Академии – Вильмен. «Мне кажется, – сказал он, – что вы, ваше высочество, и ваша супруга в первый раз посетили Академию?» Наследник престола ответил: «В первый, но, надеюсь, не в последний раз».

Появление Гюго было величественным. Темные, гладко причесанные волосы открывали его высокий пирамидальный лоб и спускались валиком на воротник с зеленым шитьем. Глубоко сидящие маленькие черные глаза блестели от сдержанной радости. Первая его улыбка была обращена к Жюльетте, та едва не лишилась чувств, увидев, как он входит, бледный и взволнованный: «Спасибо, мой обожаемый, спасибо за то, что ты подумал о бедной женщине, которая любит тебя, подумал о ней в такую важную, можно было бы сказать, решительную минуту; о если бы люди, собравшиеся там, не были в большинстве своем мерзкими кретинами и гнусными негодяями…» Затворница была счастлива видеть, что на скамьях сидят «все мои дорогие малютки: прелестная Дидина, очаровательный Шарль и мой милый маленький Тото, похожий на другого Тото, который был бледен и казался больным…».

Речь Гюго всех удивила. Минут двадцать он говорил о Наполеоне, воздал хвалу Конвенту, хвалу – монархии и младшей ветви династии Бурбонов, воздал хвалу Франции, которая «дает направление мыслям во всем мире», восхвалил Академию: «Вы один из главных центров духовной власти», похвалил своего предшественника Лемерсье в нескольких общих фразах, а в заключение восславил Мальзерба, человека просвещенного, выдающегося министра, достойного гражданина. «Почему Мальзерба?» – спрашивала разочарованная публика. Посвященные давали такой же ответ, как Сент-Бёв: «Хитрость, шитая белыми нитками», или как Шарль Маньен: «Разгадка тут – звание пэра и пост министра». Сент-Бёв занес в свою записную книжку: «Гюго! Пришел на смену Лемерсье, а вид такой, будто наследует Наполеону». Исполняющий обязанности президента Нарсисс-Ашиль де Сальванди, историк и политический деятель, о котором Тьер говорил, что он «важничает и распускает хвост, как павлин», не поскупился на традиционные стрелы, которыми уязвляют нового академика. Жюльетта нашла, что Сальванди – «безобразный, краснорожий, спесивый, угрюмый грубиян». Начало его речи было ироническим:

Гюго говорил, что Наполеон назначил бы Корнеля министром, живи он в его время.

Ехидные слова – поскольку всем было известно политическое честолюбие человека, к которому Сальванди их обращал. Преданная Жюльетта возмущалась «завистливой неуклюжестью» его ответной речи, но сохранила чудесное воспоминание о первых, волнующих минутах заседания: «С того мгновения, как ты вошел в зал Академии, на меня нахлынуло и не покидало меня чудесное, сладкое чувство, что-то среднее между опьянением и экстазом, словно мне было небесное видение и предо мною явился сам Бог во всем своем величии, во всей красоте своей, во всем великолепии и славе своей…» Но у публики, чуждой восторгам влюбленной женщины, господин Сальванди имел большой успех.

Сохранилось любопытное письмо Виктора Гюго к Сальванди. После заседания президент сказал новому академику, что король недоволен, зачем Гюго назвал его в своей речи «соратником Дюмурье» – ведь у Дюмурье дурная репутация. Гюго ответил: «Желание короля будет исполнено, дорогой коллега. Биографии категоричны в своих сведениях, но я предпочитаю верить королю, а не биографиям. Поэтому я поставлю „соратник Келлермана“, имени Дюмурье больше не будет. Немедленно пошлю в типографию Дидо исправление. Я перечитал в „Деба“ вашу речь и очень рад вам сказать, что если она кое в чем (может быть, я тут заблуждаюсь) немного задевает меня как человека, то как писатель я от нее в восторге». Это была гибкая и ловкая тактика. Но в напечатанном тексте речи стоит «соратник Келлермана и Дюмурье».

Руайе-Коллар, ворчливый доктринер, надменно и язвительно сказал Виктору Гюго: «Вы произнесли очень большую речь для такого маленького собрания». Но газета «Ла Пресс» нисколько не обманулась. Большая речь возвещала о больших намерениях. «Это первый шаг к парламентской трибуне, кандидатура в одну из двух наших палат, а может быть, в обе, и даже больше – программа министерства…» Юмористический журнал «Мода» в мнимой хроникерской заметке рассказал, как «принцесса Елена, видя, что приближается момент, когда на голову ее возложат корону Франции, заранее составила свой совет министров следующим образом: