У Горди Кауфмана свои проблемы. Конечно, на Майорке у него роскошная вилла, за которой присматривают слуги-испанцы, двое его сыновей учатся в респектабельной британской частной школе, а сам Горди президент, единоличный держатель акций и единственный служащий компании, зарегистрированной в Лихтенштейне. И все же… все же Горди по-прежнему выписывает «Нейшн»[233], в уста римских рабов вкладывает инвективы по адресу апартеида и остроумные талмудические присловья, а когда на каком-нибудь левацком собрании из рук в руки переходит пушке[234], считает своим долгом вложить в нее чек на кругленькую сумму. Придется задать Ханту перца, подумал Горди, потому что, если я ему позволю, пускай слегка, меня переиграть, выйдет, что я нарочно подыгрываю негру, как снисходительный белый рохля. Но если он, избави Бог, заделает хоумран, я выйду бесхребетным либералом. Точно так же, как если я ему выдам уок, это будет типичным социал-демократическим соглашательством, которое только на первый взгляд представляет собой наилучший выход для обоих. Думал он думал, а в результате скрипнул зубами и в память о славном троцкистском прошлом взял да и засадил со всей дури крученый мяч Ханту в лоб. Хант бросил биту и, стиснув кулаки, двинулся к питчерской горке, хотя и не так быстро, чтобы игрокам обеих команд было не успеть разъединить противников, каждый из которых считал себя не только в своем праве, но и большим молодцом, ибо, преодолев безличные расовые предрассудки, сумел разглядеть в противнике личность и именно ей дать в глаз, пусть это и не приветствуется во время товарищеской игры в Хэмпстед-хите.

К концу решающего седьмого иннинга в клубе первых жен киношника началось шевеление: дамам показалось мало подкалывать бывших мужей издалека, они переместились на скамьи для запасных и даже к самому краю поля, где, совершенно забыв о том, что им как-никак все же оказано доверие, затеяли с бывшими мужьями совершенно неуместную перепалку. Когда, например, Меир Гросс вышел на позицию бьющего и его товарищи по команде закричали «Давай, парень, влупи им, врежь!», хорошо знакомый ему скрипучий голос перекрыл все прочие: «Влупи, Меир. Дай сыну возможность тобой гордиться, хотя бы раз в жизни».

Первые жены — о, это укоризна Божия. Они все еще в прошлом — неколебимо, неизменно. Столько лет прошло, а они до сих пор в ожидании Лефти[235]. Волосы их нынче, может, и поседели, подбородки стали двойными, шеи дряблыми, обвисли груди и выросли животы, но избави тебя бог подумать, будто, утратив молодость и красоту, эти клячи состарились духом. Подобно тому как когда-то они бились за мальчишек из Скотсборо[236], демонстративно порывали с родителями из-за мужей-евреев, посылали поклонников защищать Мадрид, ссорились со старыми друзьями из-за пакта Молотова-Риббентропа, агитировали за Генри Уоллеса[237], выходили на демонстрации в защиту Розенбергов и никогда, никогда, никогда не верили сенатору Маккарти… теперь они хлопают в ладоши в Клубах дружбы с Китаем, подписываются под петициями (чтобы руки, стало быть, прочь от Кубы и Вьетнама), а сыновей, снабдив бутербродами с печеночным паштетом, отправляют в очередной марш на Олдермастон[238].

Первые жены, которых бросили, помнят тяжкие годы, когда их мужья пробивались, помнят их неуверенность в себе, сомнения, унизительные отказы, квартиры без горячей воды, да потом еще и черные списки, — все это было при них, но они оставались верны. Они и теперь не изменились и не изменили, в отличие от мужей.

Каждая из этих семей рухнула под натиском собственного, внутри себя созданного урагана, но по большей части мужчины всего лишь разделяли позицию Зигги Альтера, которую он однажды емко сформулировал за покерным столом: «Прав ты или неправ, это все чушь собачья, на самом деле вопрос в том, кому охота стариться рядом с Анной Паукер[239], когда вокруг столько сдобных милашек, которых мы нынче можем себе позволить».

И вот они собрались тут на травке воскресным утречком — щуплые недоростки с безумными доходами и полным отсутствием принципов, все в группе риска по сердечно-сосудистым и раку легких, — и принялись бегать за неловко пущенным в небо мячиком, нисколько не стесняясь выглядеть смешно, лишь бы развлечь новых молоденьких жен и любовниц. Среди собравшихся и Зигги Альтер, написавший когда-то «проблемную» пьесу для «Группового театра»[240]. И Эл Левин, который некогда во время демонстраций швырял стеклянные шарики под ноги лошадям полицейских, а теперь сам держит лошадей, и две из них даже участвуют в самых престижных в Англии скачках на ипподроме «Эпсом-Даунс». Стоящий на питчерской горке Горди Кауфман, когда-то вздымавший над забитыми толпой тесными улицами Манхэттена знамя с лозунгом «¡No Pasaran!», теперь держит на зарплате специального человека, который следит за тем, чтобы пляж его виллы на Майорке случайно не осквернила нога испанца. А взмокший под кетчерской маской Mo Гановер, в юности учившийся в ешиве, а потом не спасовавший перед комиссией Маккарти, теперь прохлаждается здесь в годичном отпуске, оплаченном студией «Дезилю»[241].

Обычно мужьям удается избегать общества использованных жен. Их не увидишь в игорных залах «Белого слона», не встретишь ни в «Мирабели», ни в «Амбассадоре». Но стоит зайти на Брехта в «Театр на Шафтсбери», можешь не сомневаться: сев в середину второго ряда, ты, не оглядываясь, почувствуешь, как взгляд бывшей жены, угнездившейся в мешковатом хлопковом одеянии во втором ряду балкона, тут же начнет сверлить тебе затылок.