Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордекай Рихлер

Флоренс и другим моим редакторам — Бобу Готтлибу и Тони Годвину

Мир беззащитно сжался — вот так ночка, —

Отброшен вспять и помрачен рассудком;

Трассируют кругом тире и точки,

Проблескивая, словно злая шутка

В жестокой пикировке Правых Сих

С Неправыми. Но я один из них:

Живя лишь эросом и прочим прахом,

Сумею ли — в отчаянье, без сил,

Неверием разбит и болен страхом —

Кого-то верой озарить во тьме,

И позволительно ли это мне?

У.Х. Оден

1

Вот интересно, порой пытался представить себе Джейк, как Herr Doktor, в его теперь уже преклонном возрасте почивает: дрыхнет, безвольно раззявив рот, или — что ему, наверное, более свойственно, — даже пребывая в забытьи, всегда держит челюсти крепко сжатыми? Впрочем, не важно. В любом случае придет Всадник и сдернет золотую коронку с треугольного пенька на месте одного из его верхних передних зубов. Щипцами. Нет, плоскогубцами! Ме-е-едленно.

Еще додумывая эту мысль, Джейк осознал, что вдруг проснулся весь в поту.

— Придет, ох, придет! — вырвалось у него вслух.

Лежащая рядом Нэнси пошевелилась.

— Ничего, это я так, — тихо сказал Джейк. — Опять тот сон. Спи, спи.

По слухам, Herr Doktor окружил себя вооруженными телохранителями, их у него на вилле, наверное, даже несколько — может, четверо. Да и сам, скорей всего, держит оружие под рукой. Какой-нибудь армейский револьвер, засунутый под подушку, или автомат, прислоненный к стене в углу комнаты с решетками на окнах, глядящих на еле заметную тропу в джунглях — быть может, от Пуэрто-сан-Винсенте к пограничному форту «Карлос Антонио Лопес» на реке Паране.

Но и это ему не поможет, продолжал фантазировать Джейк. Всадник с улицы Сент-Урбан застигнет его врасплох и шанса улизнуть не даст.

Вновь погрузиться в сон не получалось. Поэтому осторожно, чтобы не разбудить Нэнси, он выскользнул из постели, накинул халат и, втянув живот, протиснулся между кроватью и колыбелькой.

Поднявшись в свое чердачное укрывище, Джейк машинально глянул на стенные часы, показывающие время Парагвая — время Хера Доктора. Ага: стало быть, в Асунсьоне без четверти одиннадцать, поздний вечер.

Еще вчерашнего дня, между прочим.

Джейк отступил и стал обозревать свой стол с царящим на нем кажущимся беспорядком, который, на его взгляд — взгляд истинно посвященного, — представлял собой тщательно выстроенную систему ловушек. К примеру, второй сверху правый ящик, казалось бы оставленный беззаботно открытым, на самом деле выдвинут в точности на дюйм и три четверти. Конверт авиапочты, якобы небрежно брошенный на перекидной календарь, на самом деле положен не абы как, а под углом в тридцать градусов к подставке настольной лампы. Или под шестьдесят градусов? Черт побери, с этими тайными зацепками, столь хитроумно расставленными с вечера для уловления матери, проблема в том, что точные величины углов и размерений наутро не можешь вспомнить, а все записывать — да ну! — лень, конечно. Исследуя положение второго сверху правого ящика, Джейк вдруг усомнился, он ли оставил его вчера выдвинутым на два и три четверти дюйма. Или так он оставлял его позавчера?

Четыре утра. Туда-сюда послонявшись, Джейк сошел вниз, в кухню, где смешал себе джин-тоник, взял сигару — «Ромео и Джульетту», как всегда, — и прикурил. Попался в настенное зеркало… Покрепче натянул воображаемую бейсболку. В ответ на условный знак кетчера отрицательно мотнул головой, весь собрался, дернул вверх левой ногой, толкнулся и метнул. Н-нате вам! — абсолютный ноу-хиттер в стиле Герша Лайонса, мяч типа оторви да выбрось! Неподражаемый, неотбиваемый. Великий Уилли Мэйс битой все же взмахивает, но мажет, и судья-ампайр возглашает: «Страйк третий!» Гут гезукт[1], — хмыкает Джейк. Вот тебе, Ред Смит[2], знай наших. Смотри не пожалей, что не включил меня в команду!

До того как принесут утреннюю почту, еще часа три, соображал Джейк. Можно, конечно, сесть за руль, смотаться на Флит-стрит… Да ну, к черту.

Со вчерашней «Ивнинг стэндард» в руках Джейк угнездился в отделанной дубовыми панелями гостиной и, притворившись, будто понятия не имеет, чем чревата ее последняя страница, стал подбираться к ней исподволь, методично перемалывая и «Дневник лондонца», и… так, что там у нас дальше? «Человеческое измерение»? Ну-ка, ну-ка…

Выше голову! Девушка, разбитая полиомиелитом, сама готовит

В течение пятнадцати лет Бетти Уорд лелеяла надежду сама приготовить еду. Лежа в барокамере, читала поваренные книги в надежде, что когда-нибудь ее мечта осуществится.

Теперь при помощи новейшей техники, специально для таких больных разработанной и установленной у нее дома в Эшере (графство Суррей), она может готовить! В ее барокамеру встроен пульт управления плитой и электрочайником. Она отдает распоряжения матери, что и в каких пропорциях смешивать, а потом управляет процессом термообработки, подбородком нажимая на кнопку пульта.

— Лучше всего, — говорит Бетти, — у меня получаются блинчики и отбивные.

Ту статью с его фотографией, что была на последней странице, Нэнси, оказывается, выдрала. Чтобы не попалась на глаза детям. Так… «Капитал Юнитс» снизились еще на пенни. «Эм энд Джи» тоже. Красотка Модести Блейз[3]опять попала в переделку, но голых сисек что-то не видать. С такими еще сосочками, выписанными тушью. Помимо воли Джейк ощутил шевеление в чреслах. Разбудить, что ли, Нэнси? Нет, ребенок и так лишает ее всякой возможности выспаться. Джейк начал было озирать полки в поисках чего-нибудь эрогенного — какой-нибудь книжонки, походя купленной в аэропорту или на вокзале, — но тотчас вспомнил: все, что не успел стащить Гарри, выставлено теперь на всеобщее обозрение в судебном зале № 1. Например, его посиневшие плавки с ширинкой.

В кармане халата Джейк нашел монетку, подбросил, легла орлом. Два раза из трех. Потом три из пяти. Вернулся на кухню, налил себе еще выпить. Пятнадцать минут пятого. В Торонто четверть двенадцатого. Будь он сейчас там, играл бы в кругу закадычных друзей на бильярде или пил в баре на крыше отеля «Парк Плаза», к тому же был бы при этом дома, что и само ведь по себе не лишено приятности. Как в Канаде уютно! Все-таки родина, пусть он и отряс со своих ног ее прах с решительностью неимоверной. Двенадцать лет назад! Тогда она ему представлялась в виде раскинувшейся на тысячи миль хлебной нивы — дыра дырой, деревня, жалкое захолустье и ничего больше.