Наши вагоны прицеплялись к пассажирским поездам, так что ехали мы без задержек, и станции мелькали одна за другой. Сами японцы и японские виды уже не казались такими любопытными, и мы довольно равнодушно смотрели на открывающиеся ландшафты. На второй день, утром, поезд пришел в Иокогаму, и там нас японский офицер сдал с рук в руки комиссии по эвакуации пленных. С этого момента мы уже окончательно теряли всякую зависимость от японцев.

Комиссия немедленно снабдила нас деньгами для проезда до Петербурга, льготными свидетельствами и документами, удостоверяющими личность. К удивлению, вся процедура заняла мало времени, и нам объявили, что вечером мы должны явиться в гавань, на пароход «Тамбов», а до этого времени оказались свободными. Этому мы очень обрадовались и пошли осматривать город.

Он был большим портом, предназначенным для внешней торговли и в значительной степени европеизировался. Иокогама была хорошо известна русским морякам, так как в ней обычно стояли наши военные корабли. Как почти везде в международных портах, куда заходят корабли всех наций, русские офицеры пользовались особенной любовью местных жителей за свою щедрость, веселость и добродушие. Не то что чопорные англичане или расчетливые немцы и французы.

Среди достопримечательностей города имелся маленький чайный домик на горе. К нему вела лестница, имевшая сто одну ступеньку. Старая японка‑хозяйка, которая перевидала на своем веку много посетителей‑иностранцев, всегда отличала русских. Узнав, что мы русские, она с гордостью вытащила альбом, в котором расписывались все гости, и мы нашли в нем автографы не только многих известных наших офицеров, но и Императора Николая II, в бытность его наследником, и Великих Князей Кирилла Владимировича и Александра Михайловича. Многие посетители дарили хозяйке свои фотографии, и у нее собралась чрезвычайно интересная коллекция, которой она тоже гордилась.

Приятно после всего случившегося побывать в месте, где любили русских морских офицеров.

Выпив у симпатичной старушки чай с печеньем и дружески простившись, мы продолжали прогулку. Но Иокогама нас не слишком поражала. Конечно, это был живописно раскинувшийся город, цветущий, полный кипучей жизни и сильно населенный, только ничего из ряда вон выходящего в нем не имелось. В европейском квартале, наблюдая магазины, можно было заметить, как японцы подлаживаются под вкусы иностранцев и продают «японские вещи», которые сами никогда не употребляют. В нашем же Сендае продавались только вещи, сделанные для их обихода. В общем, они теперь уже известны всему миру и даже всюду надоели. Но надо отдать справедливость японцам, они изящно и красиво выделывают тончайшие вышивки на шелку, лакированные коробочки, вазочки клуазонэ и вещицы из амуреги, слоновой кости и черепахи.

Вечером в назначенном часу мы приехали в гавань на «Тамбов», и на нем сразу окунулись в русскую атмосферу и на первых же порах пережили разочарование. Мы узнали о начавшемся революционном брожении во Владивостоке и на Сибирской железной дороге. Таким образом, во время пути нам предстояло попасть как раз в самые неприятные места. На наше счастье, во Владивостоке уже удалось подавить вспышку, но могли произойти и новые волнения.

Кроме нас, на пароходе шли еще и сухопутные офицеры и много солдат каких‑то пехотных полков. Все каюты были распределены по числу едущих, и нас, трех мичманов и старшего механика П., поместили в четырехместную каюту, в самой корме, под винтами. Сухопутные офицеры были нервны и раздражительны. По‑видимому, они устали в плену и друг другу надоели. По их запальчивому тону мы постоянно ждали, что вспыхнет ссора, но, очевидно, они достаточно привыкли к таким отношениям между собой. С нами, впрочем, они были очень корректны и крайне любезны, так что со многими сразу же завязались хорошие отношения.

Хуже обстояло дело с солдатами. Они оказались, как и все пленные нижние чины, совершенно распропагандированными. Ясно, что это входило в планы японцев. Для этой цели у них даже имелись агитаторы – русские социалисты, которые до того были ослеплены утопическими идеями и охотно действовали заодно с врагами своей родины. Результаты получились блестящие, чему, конечно, способствовала и обстановка: солдат и матросов многие месяцы держали запертыми в лагерях и только изредка употребляли на работы; это томительное положение им страшно надоело и их, без того недовольных войной, озлобило. Получалось как бы стоячее, гниющее болото – самая благоприятная почва для агитации. Кроме того, японцы предусмотрительно изолировали всякое влияние офицеров на нижних чинов.

Результаты «работы» мы сразу же увидели на солдатах, попавших на «Тамбов», когда он вышел в море: они сейчас же начали заявлять различные претензии и, как обычно, в первую очередь недовольство едою. Офицеры, заведующие эшелоном, стали урезонивать, но чувствовалось, что среди солдат и матросов было несколько зачинщиков, которым во что бы то ни стало хотелось поднять бунт. На следующий день главари вели себя крайне вызывающе и открыто грозили выбросить офицеров за борт. Вначале эту угрозу считали бахвальством, но потом, по доносу одного солдата, убедились, что намерение было вполне серьезно и его предполагалось осуществить в ближайшую ночь.

Эти сведения создали тягостное настроение. Нас было человек сорок, а солдат четыреста, к тому же мы были безоружны. Капитан парохода ничем помочь не мог, так как «Тамбов» находился в открытом море и не успел бы прийти в ближайший порт.

На наше счастье, к вечеру погода начала портиться, ветер и волна усиливались. Пароход все сильнее и сильнее качало. Время года для этих вод было самым суровым и сулящим непогоды. Это обстоятельство, вообще неприятное, в данном случае несло избавление от еще значительно большей неприятности, так что мы были рады ему и с надеждой ожидали шторма. Чем больше раскачивало «Тамбов», тем быстрее тускнел пыл наших бунтарей, и к вечеру многие пластом лежали в трюмах. Теперь, при желании, мы уже могли бы с ними расправиться, как хотели.

Холодный, пронизывающий ветер со свистом налетал на пароход и обдавал его ледяными брызгами. Весь бак и верхняя палуба обледенели, и сидеть наверху было холодно и мокро, так что солдаты попрятались вниз, где продолжали стонать, причитать и проклинать море. Когда же пароход особенно сильно клало на борт, немало солдат начинали истово креститься и громко призывать Господа Бога. Где уж тут было до каких‑то бунтов, все только думали, как бы целыми добраться до Владивостока.

Шторм все усиливался. Вернее, продолжал свирепо завывать в снастях. Пароход то быстро, то медленно переваливался с борта на борт, клевал носом, поднимался кормой, точно танцевал среди рассвирепевших волн, обдаваемый белой пеной. Винт то и дело оказывался в воздухе и работал с большими перебоями, отчего корму сильно трясло, и, казалось, что машина разлетится вдребезги, или сломается вал и соскочит винт. Нам приходилось почти все время сидеть в каюте или, вернее, лежать на койке, так как, кроме очень маленькой кают‑компании, некуда было деваться. И это лежание из‑за однообразной тряски и шума, которые непрерывно повторялись, страшно надоело.