Вначале мы взаимно стеснялись, но уже после трех‑четырех раз завязались самые дружеские отношения: их приглашали к столу, угощали и старались болтать. При помощи гейш мы делали большие успехи в японском языке, и незаметно наш ограниченный запас слов сильно пополнился.

Наши гейши впервые видели европейцев, и наши рассказы о жизни в Европе им представлялись чудесами. Особенно странным казалось положение европейских женщин. Гейш очень интересовали вопросы по женской части: например, большие глаза у японцев считались верхом уродства. Как раз один наш офицер имел огромные синие глаза и в свое время в родных краях пользовался особенным успехом у дам, японки же его считали уродом и над ним потешались. Когда надоедали разговоры, устраивались в садике игры. Гейши по возрасту были детьми, и игры их увлекали, так что вместо танцев они охотно резвились. За беготней и разговорами время проходило незаметно, и все с большим сожалением расставались.

Скоро мы так привязались к этим маленьким существам с такими забавными именами: Тереко‑сан, Горо‑сан, Маско‑сан, Сакоко‑сан и еще всякие «сан», что без них скучали. Чуждые для нас японские имена переделали на русский лад, и они охотно на них отзывались. Конечно, в другой обстановке гейши едва ли бы нас так интересовали, но в нашем положении их общество доставляло много удовольствия. Незаметно некоторые даже начали ими увлекаться.

Первой жертвой был Е., и так как он на все всегда смотрел серьезно, то и тут решил жениться на Горо‑сан и увезти ее в Россию. Долго и много он объяснял ей свой план, но она только понимала, что придется ехать куда‑то далеко, и это ее страшно пугало. Кто‑то ей наговорил всяких ужасов про морозы, леса, диких зверей и т. д., так что Россия ей представлялась дикой и варварской страной. Поэтому сделаться женой русского ее мало прельщало, хотя она далеко не была очарована положением японской замужней женщины – бессловесной рабы. Тем не менее Е. не унывал и надеялся убедить.

Наша привязанность к гейшам объяснялась еще и тем, что с ними допускались только платонические отношения, и за этим строго все следили. Мы ведь были пленными – врагами, и японская женщина не могла сойтись с нами, не опозорив себя. Допускалось только целовать гейш. Японцы поцелуи считали чуть ли не игрой и в них толка не понимали. Гейши очень неохотно подчинялись нашей прихоти. Все же понемногу мы их приучили к этому: поцелуи они терпели, но не больше.

Вообще, гейши проявляли настоящий японский темперамент: холодный и расчетливый. Наибольшее впечатление произвело на них, когда Е. подарил своей «симпатии» золотые часики. Под общим натиском и другим пришлось сделать то же самое. После этого наши акции сразу высоко поднялись, и мы стали пользоваться особым расположением. Вообще, о щедрости и богатствах русских по городу распространялись целые легенды, и это всего лишь оттого, что мы изредка одаривали гейш деньгами и делали им скромные подарки. Наконец милость Микадо распространилась так далеко, что он даже разрешил нам посещать чайные домики в квартале проституток. Неизвестно, насколько эта «высокая» милость в действительности исходила от него, но наше начальство всякое послабление в режиме предписывало как «милость его величества микадо».

Каждый мало‑мальский большой город в Японии имеет специальный квартал проституток, где это занятие не считается позорным, а своего рода профессией. По вечерам такой квартал освещается бумажными фонарями, и каждый домик имеет открытую на улицу комнату с решеткой. В ней в парадных красивых кимоно рассаживаются обитательницы дома, для более удобного их выбора случайными гостями. Правда, нам разрешили там бывать только днем, и все было поставлено на чисто коммерческую ногу: приехал, заплатил и уехал. Но все же это была «милость» для пленных.

Еще мы любили в Сендае маленький ресторанчик против вокзала, замечательный тем, что в его садике стояли настоящие столики и стулья. Там можно было хорошо поесть и особенно вкусно готовили жареных перепелов. Но главный интерес заключался в том, чтобы оттуда наблюдать вокзал и мечтать, когда и мы сядем на поезд и уедем.

Японская молодежь увлекалась игрой в теннис, и нам тоже пришла удачная мысль попросить разрешение играть, что и было разрешено, и для этого предоставлены площадки во дворе одной школы, но до начала занятий. Потом же нам разрешил играть на своей площадке какой‑то местный меценат, у которого имелся отличный сад, да еще к тому же напротив нашего дома. Так что мы стали проводить там целые дни.

Так короталось время в плену, и все страшно тосковали по родине, откуда редко приходили вести. Писать разрешалось сколько угодно, также и получать письма, но каждое письмо тщательно переводилось на японский язык и прочитывалось начальством. Только после этого оно следовало по месту назначения. Уже не говоря о том, что путь до Петербурга письмо совершало с добрый месяц, но процедура перевода и цензурова‑ния занимала столько времени, что вести доходили не ранее двух с половиною месяцев. Как‑то мы получили подарки из России: образки от Императрицы Александры Федоровны, по куску кулича, превратившегося в камень за время долгого путешествия, немного табаку и сахару. Эти подарки нас очень растрогали, и японцы их выдавали самым добросовестным образом.

Каждое письмо с родины доставляло большое удовольствие не только получателю, но и другим, и все с жадностью расспрашивали, нет ли интересных вестей, и старались угадывать и читать между строк каждую незначительную фразу. Как‑то мы получили привет из далекой Либавы от наших друзей: четыре барышни снялись на одной фотографии и прислали по одной каждому из нас. Конечно, и мы сейчас же сделали то же самое и послали им. Эта фотография живо напомнила нашу жизнь в Либаве, с которой расстались всего семь – восемь месяцев, но казавшуюся такой далекой‑далекой.

Однажды мы наконец узнали, что мирный договор подписан. Война окончилась. Для нас кончался мучительный плен, безделье и оторванность. Подробности условий мира нам не были еще известны, но мы понимали, что они не могут быть приятными. Но в тот момент мы забывали о проигрыше войны и только и мечтали, как бы скорее вернуться на родину. С трудом удавалось сдерживать нетерпение, и все роптали на медленность эвакуации. Мир начал ощущаться и в Сендае: появились возвратившиеся с фронта войска. Город их встречал как победителей, очень торжественно: разукрашивался флагами и зеленью, толпы народа и учащихся стояли вдоль улиц. Настроение царило праздничное и приподнятое, и в эти дни нам было особенно тяжело показываться на улицах.

Однажды к нам пришел старик‑подполковник и передал приглашение от начальства местной дивизии на обед. Местный гарнизон, по случаю заключения мира, решил чествовать пленных офицеров, чтобы из врагов сделаться друзьями. Такое приглашение нас застало совершенно врасплох, и об отказе не могло быть и речи, так как это сочли бы за обиду. Скрепя сердцем наши офицеры приглашение приняли.

В назначенный день, около шести часов вечера, мы пришли в помещение местного штаба, где были расставлены столы и сервированы обедом. Нас любезно встречали старик‑генерал и целая толпа офицеров. Из них некоторые говорили, хотя и плохо, по‑английски, немецки, французски, и многие по‑русски, так что объяснялись мы легко.