Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Море, пафос борьбы с его стихией роднит людей, объединяет их, сплачивает в едином и нерушимом братстве. Такова центральная идея большинства рассказов и повестей Новикова-Прибоя о торговом флоте. Применённая к конкретным историческим условиям Русско-японской войны и к кораблям эскадры Рожественского эта идея, подменяя собой реальное содержание тихоокеанского столкновения русского самодержавия с молодым японским империализмом, как-то незаметно превращала под пером Новикова-Прибоя Цусимский бой в борьбу русских моряков — командиров и матросов совместно — с морскими волнами. Тут вступает в свои права идея морского братства, заслоняя собой классовые антагонизмы, в действительности разрывавшие корабельную жизнь».
Прежде чем приступить к подробному разбору «Цусимы», С. Варшавский останавливается на других произведениях Новикова-Прибоя. Он находит, что в «доцусимских» рассказах и повестях мировоззрение их автора было более «правильным». А вот по поводу нового романа стоит крепко задуматься и рассмотреть вопрос о том, «чьи же мысли, думы и чаяния отражает „Цусима“, выражением каких процессов и сдвигов в революционизирующейся матросской массе она является».
Пересказывая эпизод за эпизодом, С. Варшавский приходит к выводу:
«…баталер Новиков, а вместе с ним и писатель Новиков-Прибой ещё целиком находятся в плену буржуазных представлений о том, что „война, начатая правительствами, непременно кончится как война между правительствами“ (Ленин, т. XVIII, стр. 205). Матросы не представляли себе реальной возможности превращения войны между правительствами в революционную борьбу со своим собственным правительством. Им казалось неизбежным и неотвратимым их участие в войне на стороне своего кровного врага за его чуждые и даже враждебные массе интересы. Отсюда — трагизм их положения, ярко отображённый Новиковым-Прибоем. Это — трагизм революционной неподготовленности, вынуждающий служить делу, которое ненавидишь. Победишь в борьбе с Японией — и неизбежна тёмная реакция внутри страны. Потерпишь вместе с царским флотом поражение — погибнешь под неприятельскими ядрами на дне океана. Третьего не дано».
По мнению С. Варшавского, «сотоварищи баталера Новикова были ещё очень далеки от осознания большевистской тактики». А тактика эта заключалась в «пораженчестве», а не в «оборончестве». Новиков-Прибой виноват в том, что, не видя вокруг себя большевиков, он таковых в своём романе не придумал:
«Не видя выхода из тупика, в котором оказались матросы эскадры Рожественского, идущие воевать против своей воли за чуждые им интересы, Новиков-Прибой по существу обрекает их на бездействие, на полнейшую пассивность. Он, правда, упоминает о создании подпольной организации, ставящей себе задачу „если уж подниматься, то всей эскадрой“. Но писатель сообщает об этом факте лишь мельком, не придавая ему значения, и тут же забывает о нём. Книга в целом пронизана сознанием невозможности что-либо предпринять».
С. Варшавский искренне возмущается появлением положительных откликов на роман Новикова-Прибоя, упрекая в «политической нечуткости» авторов «восторженных дифирамбов». Особенно не устраивает его статья В. Костенко, опубликованная в «Литературной газете» 23 декабря 1932 года. Именно Костенко, по словам Варшавского, поторопился подвести «идейную базу» под одну из основных ошибок Новикова-Прибоя. Варшавский пишет: «…Вл. Костенко спешит сделать ошеломляющее по своей вздорности заключение, будто бы „матросы 2-й эскадры сознательно пошли на Голгофу — в этом величие их жертвы“.
Только политически совершенно неграмотный человек, не знающий ни буквы ленинских высказываний, ни существа ленинской методологии, способен единым духом выпалить всю эту галиматью».
Называя концепцию Костенко, «который за „Голгофу“ и против восстания», оппортунистической, С. Варшавский пишет:
«С сожалением приходится констатировать значительную близость художественных образов Новикова-Прибоя с чужеродной ленинизму тарабарщиной Костенко».
Главный вывод, который делает С. Варшавский, звучит так:
«Отсюда вытекает беспросветная философия „Цусимы“, — невозможность чёткой постановки вопроса о революционном выходе из войны, мышление по принципу „или — победа, или — поражение России“, тактика пассивности и бездействия, сдерживания революционных масс».
В конце концов Варшавский утверждает, что в определённом смысле позиция Новикова-Прибоя идентична взглядам В. И. Семёнова, автора «Расплаты»: «…Официальный историк при особе Рожественского, его апологет Семёнов и писатель-матрос Новиков перед кровавым лицом Цусимы протягивают друг другу руки, чтобы броситься в пучину не смертельными врагами, а братьями».
Вот такая статья… И её нужно было как-то пережить. Спасали читательская любовь и поддержка друзей. Спасали семья и бытовые хлопоты.
Например, в подмосковном посёлке Тарасовка достраивалась дача. Средства, прямо скажем, позволяли. Мало ли что варшавские понапишут, а тиражи-то миллионами расходятся.
Постройка дома в Тарасовке — одно из семейных преданий Новиковых. По воспоминаниям дочери Ирины Алексеевны, их главной хранительницы, история эта восходит к 1930 году, когда в один из мартовских дней Алексей Силыч и Мария Людвиговна были в гостях у своих друзей Парфёновых. Писатель Пётр Парфёнов с семьёй жил в подмосковном посёлке Тарасовка. Алексей Силыч поделился своим заветным желанием — жить за городом. Парфёновы активно хвалили свою Тарасовку, и после чая все дружно отправились осматривать окрестности.
Вышли к высокому берегу реки Клязьмы. Открывшаяся панорама завораживала красотой. Сначала все долго стояли молча. А потом тишину нарушил Алексей Силыч:
— Здесь, только здесь будем строить дачу. Правда, Мария?
А повернувшись к Петру Семёновичу и Антонине Алексеевне, Силыч обрадованно воскликнул:
— Ну, Парфёновы, уважили вы моё русское сердце и морскую душу!
Почти год ушёл на хлопоты о выделении земельного участка. Осенью Мытищинский районный исполнительный комитет разрешил строительство дома и разведение фруктового сада. Новикову-Прибою отвели участок рядом с бывшей дачей московского фабриканта Бахрушина.
Вскоре Алексей Силыч купил в Калининской области, где часто бывал на охоте, бревенчатый сруб, который был перевезён в Тарасовку на нескольких санях. Обоз сопровождал Максим Иванович Воеводин. В феврале 1932 года началось строительство.
Дом был поставлен на кирпичный фундамент, к нему пристроили две террасы, возвели мезонин для рабочего кабинета, и всё обшили тёсом. Надо сказать, что это было отступлением от первоначального архитектурного плана, и Новикову-Прибою пришлось почти два года объясняться с Мытищинским исполкомом, вплоть до октября 1934 года, когда дело наконец было улажено.
Строительство дома не обошлось без некоторых трудностей. Например, строители никак не могли сообразить, как втиснуть лестницу на второй этаж в оставшиеся два квадратных метра в коридоре. Возможность сделать её из какой-либо жилой комнаты первого этажа Алексею Силычу не нравилась. Долго судили-рядили, пока в гости к Новикову-Прибою не приехал Костенко, который предложил вписать в это ограниченное пространство лестницу-трап, как на военных кораблях. Алексей Силыч очень гордился полученным результатом и всегда с восторгом показывал гостям лестницу Костенко.