Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Иду!
За дверьми стояла теща.
– Можно? – спросила она.
– Что? Да, конечно…
– Ты пьешь «Асканели»?
– Я?
– Нет, Жак Оффенбах. Ладно, я сама…
Она прошла в столовую. Из коридора я тупо моргал ей вслед. Если бывшую я сразу после развода назвал бывшей, и никак иначе, то теща осталась просто тещей. Фигура танцовщицы. Профи-макияж. Костюм с тщательно подобранной безуминкой. Черный кардиган, дымчатые очки; пояс с экзотической пряжкой… Сорок лет, если не больше, теща была примадонной нашего театра оперетты. «Марица», «Сильва», «Фиалка Монмартра». Она и сейчас могла при случае вспрыгнуть на стол, отчебучив знатный канкан.
– Где у тебя бокалы?
– Рюмки в серванте…
– Рюмки? Я всегда была против вашего брака. Бокалов что, нет?
– Там же, полкой выше…
– Грязные. Я сейчас вымою.
В кухне полилась вода. Соляным столбом я торчал в коридоре, чувствуя себя, как на поминках. Грыз ногти, чего не делал с детства.
– Сыр есть?
– В холодильнике…
– Я порежу.
Когда я зашел в столовую, все было готово. В двух пузатых бокалах на донышке плескался коньяк. На блюдечке лежали тоненькие ломтики сыра. На другом – горка маслин. Теща сидела за столом и, подперев щеку рукой, критически изучала меня.
– Я в курсе, – сказала она. – Бери коньяк.
Я взял.
– Садись.
Я сел.
– Балбес, – рассмеялась она. – Ну, за вашу счастливую дорогу!
Вкуса я не почувствовал.
– Кто же пьет коньяк залпом? Балбес и есть… Знаешь, сколько мне врачи намерили?
Легкость мысли у нее была необыкновенная.
– Сколько? – тупо спросил я.
– Год. Максимум, полтора. Тебе не говорили, ты же балбес…
– Вы же здоровая…
– Нет. И не проси, я все равно не назову тебе диагноз.
С бокалом в руке, она подошла к балконной двери. Сквозняк трепал полы кардигана. Мне вдруг показалось, что теща стеклянная. Еще миг, и она разлетится осколками.
– Я даже рада, – она засмеялась. – Лучше так, чем институт радиологии. Утка, пролежни, казенные сестрички. Гадость! Лучше по-быстрому. Мне кажется, сейчас все рады. Весь город…
– Вы сошли с ума, – искренне сказал я.
– Ничего подобного. Все знали, что заслуживают приговора. Что уже заслужили. Конец – вопрос времени. Мы думали, у нас в запасе полтора года, целых восемнадцать месяцев, черт его знает сколько недель… Оказалось – три дня. Мы обижены. Как же так? Обокрали! Но обижены мы, заметь, не на приговор, а на срок. Приговор-то справедливый… А что срок сократили, так тут главное привыкнуть. Смириться. Вот тогда и начинаешь радоваться, что уже скоро, и не надо ждать. Ты понимаешь, о чем я?
Не спрашивая разрешения, я налил себе по-второй.
– Вывези их, – теща дышала коньяком, зажмурясь. – Кого сможешь, тех и вывези. Не оглядывайся. Не задумывайся. Задумаешься – пропадешь. Сожрешь себя заживо. Почему я, почему они, почему те, а не эти… Ангелы – умницы. Это опухоль, такие мысли. Они едят тебя без твоего согласия. Химия, радиация – их можно угомонить на время, но истребить нельзя. Они умирают только вместе с нами. Ты уедешь, и опухоль вырежется без последствий. Нам, людям, неизвестен такой способ лечения. Говорю же, умницы. Я так и Мусечке сказала: езжай, скатертью дорога…
Я съел маслину. Положил косточку на край блюдца. Сжевал ломтик сыра. Простые действия успокаивали. Все по-старому. Выбирать не надо. Надо соглашаться. Ты тряпка, издалека сказала бывшая. Ага, согласился я. Тряпка. А ты швабра. Вместе мы вымоем дорогу отсюда до счастливого будущего.
– В 82-м я играла Розалинду Айзенштайн, в «Летучей мыши». Выхожу к пожарной лестнице перекурить, возвращаюсь – навстречу девчонка из кордебалета. Стрекоза, вместо мозгов – ляжки. В уголках глаз – три красные стрелочки. Ладно, думаю. Дальше – еще девчонки. У всех эти красные стрелочки. Спрашиваю: какого черта? – молчат, мнутся. Наконец одна рискнула: так вы же… Спрашиваю: что я? Ну, у вас… Посмотрела в зеркало: я грим размазала. Так эти дуры решили, что я специально. Что это последний писк искусства оперетты. Побежали и нарисовали себе идиотские стрелочки! Представляешь?
Я кивнул.
– Это жизнь. Один сморозит глупость, десять повторят, как истину. Одна ошибется, сотня возведет ошибку в ранг закона. Ах, нас сожгли без тридесятого китайского предупреждения? Без вызова повесткой в Страшный суд?! Ничего, на Страшном суде создадим конфликтную комиссию, будем разбираться…
Я налил третью. Хмель не брал.
– Я всегда была против вашего брака, – сказала теща. – Я была не права.
И выпила коньяк залпом.
Мы за вас ужасно рады,
Я за вас ужасно рад —
Вам награды и парады,
Ананас и виноград.
Мне – чердак и кислый квас,
Я ужасно рад за вас.
Жара и не думала спадать. Вечер, прохлада… Ага, как же! К вечеру зной усилился, а с заходом солнца навалилась влажная духота. Как в парной, которую я ненавижу – сразу горло забивает шерстяной кляп, и сердце рвет с места к финишу. Больше минуты ни разу не смог выдержать, даже по молодости. Чувствую, сейчас коньки отброшу – и бегом из этого ада.
Кстати, об аде. Может, нас так к пеклу готовят?
Открытые окна помогали слабо. Закрыть – вообще задохнешься. А тут еще музыка со двора лупит. Как с цепи сорвалась: дынць-тынць-та-та, дынць-тынць-та-та! «Танец с саблями» Хачатуряна. И хор жеребячьих, луженых глоток:
– Давай, Олька, не жмись!
– Отвали!
– Чего ты целку корчишь? Давай!
– Сам ты целка!
– Ну вот и давай!
– Прямо здесь?!
– А чего? По приколу!
– Димон, пиво еще есть?
– Держи…
Под деревьями, на детской площадке, хаотично перемещались тени. Наглядная иллюстрация Броуновского движения, именуемого «тусовкой». Или «тусой» – для тех, кто слово «тусовка» выговорить не может. Блуждающими звездами рдели угольки сигарет, двигаясь по причудливым траекториям. Казалось, угольков больше, чем теней. Один взлетел шальной ракетой – и рассыпался снопом искр, ударившись о ствол старой акации.
– …а он мне: тебе восемнадцать есть? Прикинь!
– Нифигассе! А ты?
– А я…
– …но может стать раком!
– Гы-гы-гы!