погребе, словно боялась выйти на белый свет. Чем она жила, никто не знал, потому что она ни к кому не ходила и никого не хотела видеть. Даже Коротуха покинула ее. Свершилось мудрое предначертание богов: кто желает людям зла, тот сам становится жертвой этого зла…

Заметив возвращающихся домой воинов, Вивея покинула пепелище и, опираясь на палку, вышла к дороге. Худая, темная, с беззубым ртом, преждевременно постаревшая, она молча смотрела на воинов Добромила.

— Здравствуй, мать Вивея! — поприветствовал ее Добромил.

Она будто очнулась от оцепенения, подошла ближе, подняла свои погасшие глаза.

— А Бронислав?

— Он ушел далеко, к Истру.

— А мои? А наши? — посыпались вопросы.

— И они с ним.

Вивея же ни о чем больше не спросила и ничего не сказала. Она повернулась и пошла прочь, медленно, плавно — будто тень в своей длинной темной одежде. Она шла мимо пепелищ, уже затягиваемых травой, и теперь никто больше не боялся ее, никто больше не обращал на нее внимания. До наступления темноты она сидела в погребе, как неживая, а ночью покинула пепелище, поплыла в поле, вступила в лес и долго шла, не замечая комаров, облепивших ей руки и лицо. Вот и то место, та поляна, где лежали останки чужого человека и где еще витала его темная душа.

Вивея нащупала руками еле заметный могильный холмик, чтобы вырвать пучок травы и повторить грозные слова заклинания, но язык уже не повиновался ей, а сознание затягивал туман. У нее так и не хватило силы встать.

Вежинцы наткнулись на нее через несколько дней, ища разбредшийся по лесу скот. Только по платью и темным с проседью волосам узнали, что это Вивея. Вороны оставили от нее рваную одежду, кости и волосы. Останки Мрачной Вивеи тут же предали земле, а место, где поселилась ее злая душа, с тех пор стали звать Вивеевой поляной.

Апрелька и Боянка издали узнали отца и брата и бросились им навстречу. Воевода подхватил дочь, усадил перед собой на коня, Останя подхватил братишку. Гордые и счастливые, брат и сестра тоже въехали в село как победители. У порога отчего дома их встретила счастливая Васена.

Апрелька соскочил с коня сам, Добромил опустил на землю дочь. Потом отец и сын не спеша сошли с коней.

— Ну что стоишь, мать? — ласково упрекнул воевода. — Ивон приедет позже, у него еще много дел. Встречай гостей, готовь угощение!

ЭПИЛОГ

Миновало десять лет — мгновенье на счетах времени, но немало в жизни человеческой. Из пепелищ возродились села, росская земля оправилась от готского нашествия, заживила нанесенные ей раны. Опять людно становилось в селениях, опять на лугах паслись стада и конские табуны. Выросло и возмужало новое поколение — те, кто в годы нашествия был мальчишками и девчонками. И опять из окрестных сел сошлись на Красной горке парни и девушки, чтобы исполнить гимн в честь вечной Лады. Живой венок двигался вокруг матери жизни, и одним из его цветков была звонкоголосая Ивка, дочь Урбана и Любавы.

Ой, диди Ладо,

Ой, мамо Ладо,

Все, что на свете,

От тебя, Ладо!

Ты всех сильнее,

Семена твои всхожи.

Приди, диди Ладо,

Соедини нас!

Тут же русоволосые парни. Один из них — вихрастый Апрелька, широкий в плечах, узкий в поясе, веселый и дерзкий; он переглядывается с синеглазой Ивкой, младшей сестрой Да рины Прекрасной, и щеки у девушки загораются, как утренняя заря.

Ой, диди Ладо.

Славная мамо Ладо!..

Немало бойких парней искали благосклонности красавицы Ивки, а сердцем она потянулась к веселому сыну Лавра Добромила, — видно, чувствовала в нем бесстрашие и доброту. Так решила Лада, покровительствующая всему честному и доброму.

Немало свадеб сыграют в этот день в росских селениях, немало споют песен, а с наступлением темноты зажгутся праздничные костры и заструятся вокруг них вечно юные хороводы. Слава Ладе! Славно жить на земле!

Лавр Добромил вышел из дома, прикрыл глаза от солнца: не едут ли молодые и гости? Борода у воеводы побелела, спина заметно ссутулилась — ничего не поделаешь — все растет, зреет, а потом старится и умирает. Но о смерти старый воевода не думает — он всю жизнь ходил рука об руку с ней, да и чего о ней думать! О жизни надо печься, а смерть придет сама собой. Конечно, теперь Лавр Добромил не вскочит, как прежде, в седло, не поведет в битву дружину, не врубится первым во вражеские ряды: не те годы, зато оба его старших сына в расцвете сил — надо будет, не хуже его поведут росских воинов на защиту родной земли!

Глаза у воеводы зоркие, видят далеко: не едут, рано еще. Воевода смотрит на светлую, всю в солнечных искрах Вежу. Сыновья закончили проверять сети и возвращаются домой. Ивон на веслах, Евстафий стоит на корме, внуки весело переговариваются с ним. Евстафий сбросил с себя одежду, прыгнул в воду, внуки тоже посыпались с бортов. Глаза у воеводы мутнеют от набежавшей радостной слезы. Боги покровительствовали его семье, все в ней благополучно. Из отчаянно-трудного положения победителем вышел Евстафий, заслужив почетное имя Доброслава, из дальнего похода вернулся Ивон — Ивон Мудрый. Повидал молодой воевода и море, и эллинские города, и скифов с таврами, оценил и ромейский военный строй, и тяжкую поступь сарматской конницы, и мощь готской пехоты. Лавр Добромил доволен старшим сыном: не из праздного любопытства, не добычи ради ходил по берегам Понта, а учения ради, и теперь едва ли среди россов найдется более мудрый старейшина, чем Ивон. Но в глубине души — воевода и сам не хотел бы признаться в этом — его больше тянуло к среднему сыну, к Евстафию. Ивон казался взрослее своих лет, он был основателен и серьезен, а в Евстафии продолжал жить неугомонный мальчишка, склонный к веселым шалостям. Не было в нем того неизменного постоянства, которое подчинило бы его душевные побуждения какой-то одной склонности: он мог отвлекаться от дела, браться за другое, но все у него выходило естественно и непринужденно. Радость жизни била в нем через край, и все он схватывал на лету — скачки ли, пляски, приемы рукопашного боя, плотницкое или кузнечное ремесло. Особо же радовало воеводу умение сына жить и ладить с людьми: как в зеркале узнавал в нем себя. Как тут не порадоваться —