Сочельник. Греве в который уже раз удивился, насколько удобно устроена жизнь нижних чинов на «коммерческом крейсере». С клиперами не сравнить – просторные кубрики, койки никаких тебе коечных сеток, после которых пробковый гамак всякий раз пропитан влагой и подсушивать его бесполезно. У каждого свой закуток, рундук, служащий одновременно койкой – гостиница, да и только! Про офицеров и говорить нечего – кают-кампания больше напоминает ресторан на шикарном пассажирском пароходе. Ну, может «шикарного» – это преувеличение, «Москва» переоборудована из грузо-пассажирской «Тюрингии», но с условиями на борту военного клипера не сравнить. Отдельные каюты даже у мичманов, дуб, бронза, бархат… как в каюте у Серёжи Казанкова, к которому он как раз направляется.

Судно чувствительно качнуло. Греве едва удержался на ногах, и пришлось самым постыдными образом опираться рукой о переборку. Он воровато оглянулся – не видел ли кто? Впрочем, имелось и оправдание – культя в шейной повязке, из-за которой барон никак не мог привыкнуть сохранять равновесие. Да, искалечен, но ведь ничего: держится, бодр и весел, не то что старый приятель, с самого Нагасаки, покидающий каюту лишь по служебной надобности. Капитан-лейтенант Михайлов, добрая душа, видит, что творится с подчинённым и лечит его на свой манер – нагружает сверх меры работой. Не помогает: Казанков, как всегда, безупречен по службе, но стоит сдать вахту – и он, не говоря ни слова, скрывается в своей каюте.

А ведь сегодня сочельник. Неизвестно, какими правдами и неправдами сумел старший офицер раздобыть в Нагасаки ёлку. Не совсем, правда, настоящую, скорее, диковинную японскую сосну, но зато с сильным запахом смолы и длинными бледно-зелёными иглами. Однако ж – и раздобыл, и доставил втайне на борт и спрятал, завернув в тёмно-коричневую упаковочную бумагу, в ледник… Вчера вечером в Кают-компании творилось весёлое священнодействие: японскую красавицу обряжали в бумажные звёзды, гирлянды из разноцветной фольги, японские фонарики, заранее закупленные в Нагасаки. А Серёжка так и не пришёл – сказался нездоровым и на весь вечер заперся в каюте.

Меланхолия, будь она неладна. Чёрная тоска. Когда барон попытался завести разговор о предстоящем праздновании Рождества, Казанков посмурнел, уставился невидящими глазами в переборку и произнёс похоронным голосом: «А знаешь, Гревочка, на прошлое Рождество мы с Ниной в Гельсингфорсе на коньках катались, на катке, что возле «Стрельца» устроили. Глинтвейн пили, а когда уморились – взяли санки и на Михайловскую в кофейню. В нашу кофейню…»

Барон, услышав это, скривился. «Наша кофейня» – стало быть, дело совсем худо. знал, конечно, о беде друга, странным образом совпавшей с общероссийской трагедией. Казалось, стоило ожидать, что военная страда, долгие месяцы в чужих морях, костлявая, что не раз стояла за спиной со своей ржавой литовкой – все это просто обязано было ослабить боль потери. Так оно, в общем, то и вышло, но, видимо, что-то надломилось во время стоянки в Нагасаки, будь оно неладно – и выплеснулось наружу, и придавило душу серой чугунной тоской.

А значит – вся надежда теперь на старого друга.

«…может, рассказать Серёжке о моей вдовушке? Он, помнится, интересовался, подшучивал…

…нет уж! Только не о делах интимных. В другой раз, не сегодня…»

Греве вздохнул и, не стучась, толкнул дверь каюты.

– … Леонид Васильевич велел напечь блинов. Конечно, Рождество не масленица, но отчего бы не порадовать команду? Сметаны в Нагасаки раздобыли, а что икры нет – так её заменили французскими сардинами в прованском масле из пресервов, взятых, как мне сказали, ещё в Гамбурге. Пробовал? Объедение-с!..

Серёжа кивнул. Солидная стопка блинов – тех самых, о которых с таким аппетитом рассказывал барон – красовалась у него на столике, доставленная по распоряжению барона, вестовым. Увы – давно остывшая. Рядом притулилась распечатанная баночка сардин, тоже нетронутая.

«…так, попробуем другой заход…»

– А что говорят про наши дальнейшие планы? Куда идём – в Сан-Франциско?

Серёжа помотал головой.

– Нет, в Портленд, становиться на ремонт. Вас поначалу-то думали оставить в Нагасаки. В Йокогаме зимует клипер «Разбойник», он там находится в распоряжении русского посланника – на нём бы «крейсерские» по весне и отправились бы во Владивосток. Но позже, когда пришло известие о перемирии с Англией, решили не ждать, а отправить вас в Россию через Америку.

Греве, как и прочие офицеры «Крейсера» был допущен в кают-компанию. Он с удовольствием участвовал и в застольях, беседах, вместе со всеми наряжал японскую «ёлку», смаковал перспективы праздничного меню – однако на состоявшийся недавно совет приглашён не был. Но, разумеется, знал, конечно, что ни в какое Сан Франциско они не идут – никто не собирался скрывать планы, просто традиция требовала, чтобы на совете присутствовали лишь офицеры «Москвы». И теперь спрашивал, исключительно, чтобы отвлечь друга беседой.

– Сначала с нами, в Портленд, потом по железной дороге на Восточное побережье, и там, пароходом какой-нибудь судоходной компании – в Европу.

– Через Америку, значит… – Греве уселся на стул, ловко орудуя ножом, соорудил несколько блинов с сардинами и с наслаждением откусил. – Вот нелепица: до России рукой подать, а мы отправляемся домой вокруг половины шарика!

Он извлёк из кармана маленькую овальную фляжку из английского пьютера (куплено в прошлом году, в Лондоне, на пути в Америку) – и протянул владельцу каюты.

– Будешь?

Казанков помедлил, потом осторожно отхлебнул коньяк и взял второй блин.

– Что поделать, дружище, что поделать. Через Сибирь на перекладных полгода будешь добираться, а тут – месяц-полтора и ты в Европе!

Греве сдержал улыбку – его план, похоже, сработал. Серёжа с аппетитом уплетал блин.

– А ты как? Будешь ждать окончания ремонта?

Вряд ли. Михайлов намекнул, что по случаю перемирия часть офицеров отзовут в Россию. Так что, надо думать, вместе и поедем. Из Портленда, по железной дороге до Нью-Йорка, а там – пароходом какой-нибудь европейской компании домой.

Кстати, в Нью-Йорке стоит эскадра Бутакова. Может, статься застанем их там… – сказал барон и тут же пожалел о сказанном. Повалишин – родной дядя покойницы Нины, она жила у него в доме и в Петербурге, и в Гельсингфорсе, когда начался и с Серёжей роман…

«…ну, так и есть: глаза затуманились, блин не доел, пальцы дрожат – сейчас разрыдается…»

Оставался последний козырь.

Барон осторожно отобрал у Казанкова надкусанный блин, изо всех сил стараясь не капнуть прованским маслом тому на китель, и вытащил из-за пазухи сложенную в несколько раз газету.

– Смотри, что я тут обнаружил!

Серёжа взял.

Газета была французская, двухнедельной давности – её, в числе прочей «прессы», взяли в Нагасаки.

– На второй странице статья о конференции по Суэцкому каналу…