А он и еще явно о чем-то намерен был спросить. Но не спросил. А лишь бросил:

– Ну что, Куделин, если тянет, пиши… Пиши… Да, а как солонка-то поживает?

– Стоит себе и стоит, – сказал я.

И Кирилл Валентинович продолжил шествие по коридору.

Как следовало понимать брошенное мне – «Пиши»? Поощрял ли он меня? Разрешал ли писать вообще? Или высочайше благословлял? К державинскому его благословение отнести не получилось бы. Это было благословение сквозь зубы. Но ведь и меня тем более нельзя было приравнять к Александру Сергеевичу…

У себя в коморке я посчитал, что думать мне о Кирилле Валентиновиче не стоит. В особенности я запретил себе размышлять и тем более волноваться по поводу одного, связанного с К. В., сюжета. Однако я думал о нем. Теперь (впрочем, уже со дня площади Борьбы) мне казалось, что памятный разговор с К. В. (я приходил к нему с челобитной о квартире) имел совершенно иную суть, нежели мне представлялось прежде. К. В. было известно о моих поглядываниях на Цыганкову (доложили? сама наболтала?). То ли он тогда испытывал меня, прощупывал, то ли он дразнил меня, то ли дурачился, насмехаясь надо мной, выявляя при этом (для себя и для меня) мою – по сравнению с ним – мелкость или даже ничтожность. То ли вовлекал в игру по выгодным для него правилам. Теперь я не сомневался, что и К. В. (в частности) привлек ко мне умилительное внимание ловца человеков Сергея Александровича. Опять же ради каких-то неясных мне игр или опытов (про игры и опыты К. В. говорил мне и Башкатов). Главный совет, какой я получил в той беседе с К. В., – быть циником. И – чтобы вызвать благоприятное (к себе) расположение светил, и – чтобы разумно послужить Отечеству. Увы, семя было брошено в глину. Я мог предположить, что обстоятельства заставят меня жить без иллюзий и подчиняясь здравому смыслу. Но стать циником натура моя не соглашалась.

И я в коморке своей положил себе жить как жил, с допущением даже легкости или легкомыслия, гонять мячик, сотрудничать с отделом Марьина (он предложил мне съездить на Каму, в вотчину Строгановых и одному исполнить эссе о Соликамске), быть гедонистом, не удручать себя мыслями о несовершенстве мироздания и так просуществовать еще годков пять-шесть. А там посмотрим…

Как раз после этого постановления произошел неожиданный и неприятный для меня случай с буфетчицей Тамарой. Я уже упоминал, что Тамара служила буфетчицей Главной редакции, то есть кормила обедами членов редколлегии, с изысками и из продуктов «специального распределения». Те, к кому Тамара была благорасположена, могли добывать у нее эти самые продукты по сходным ценам для домашнего столования. Мне Тамара, цветущая, смуглая женщина (за сорок), прозванная в редакции Пышкой, отчего-то улыбалась и давала понять, что, если у меня возникнет нужда в редкой снеди, то – пожалуйста… Никакой нужды не возникало, прилавки в бакалеях и гастрономиях в тот год были забиты, только что недоставало икры и осетровых рыб, карбонатов и всяких деликатесов, но обходились и без них. Я отшучивался, благодарил Тамару за благие намерения, и прочее, и прочее. И вот однажды я пришел часов в восемь вечера в Главную редакцию с вопросами к третьему заму Хусаинову, ведшему номер. За столом Тони Поплавской, помощницы Главного, при телефонных пультах сидела Тамара.

– А их нет никого, – указала Тамара на начальственные двери. – Их всех срочно вызвали… туда… в Большой дом…

– А ты что? – спросил я на всякий случай.

– Тоня, раз все отбыли, отпросилась… ребенок… то да се… А меня вот усадили за телефоны…

Ситуация располагала к комплиментам, я их и произнес, кончились они утверждением: «Да ты теперь у нас за Главного редактора можешь править!»

Тамара ответила веселыми словами и жестами, она сочно вгрызлась в яблоко и мне предложила лежавший перед ней красножелтый плод. Я отказался.

– Да от всего ты отказываешься, Василий! – воскликнула Тамара. – От всех счастьев! Кстати, ты ни разу не заглядывал в мое хозяйство. Давай тебе покажу… Или ты презираешь отдельно-бюрократическую трапезную?

– Нет, отчего же? – вынужден был произнести я.

– Пошли, пошли, – и она быстро повлекла меня к столовойбуфету.

Впустив меня в столовую, Тамара защелкнула дверь.

– А то еще кто-нибудь помешает нашей экскурсии. Или подумает зряшное… Все тут скромно и без излишеств…

Комната была небольшая, метров в тридцать, столики и стулья стояли здесь совершенно общепитовские.

– Выпить хочешь? – спросила Тамара.

– Нет… – сказал я неуверенно. – Пожалуй, нет… – Ну может, еще захочешь… Пойдем, я покажу тебе свое производство… Кухню… И все такое…

Но как только мы ступили на керамический пол кухни, Тамара обхватила меня, прижала к стене и стала целовать меня в губы. Невысокая (ей пришлось подтягиваться к моим губам, встав на цыпочки), она оказалась чрезвычайно крепкой. Сильно было ее тело, ее ноги и руки. Я растерялся, так и стоял прижатый к стене, губы не отвел, но и не давал ее языку встретиться с моим. Решившись, я поцеловал ее (будто сдался) и отодвинул ее от себя.

– Извини, Тамара… Я хорошо к тебе отношусь… Я не хочу обидеть тебя… Но я не могу… здесь… И это все так неожиданно…

Я старался признать себя виноватым в конфузе и впрямь не хотел обидеть женщину. Жар возбуждения уходил из Тамары. Она поправляла юбку, волосы. Прошептала:

– Я теперь тебе стала противна…

– Нет, нет, – уверял я ее. – Но я не могу здесь…

– И я налетела на тебя… как…

Выходили мы из буфетной с осторожничаньями. Никого в «сенях», к нашему удовольствию, не было. Я опять просил у Тамары извинения, но ведь было произнесено: «Не могу здесь…», значит, где-то – могу, и я боялся, что она сейчас же и спросит, а где я могу и когда. Тут зазвучал телефон.

– Вертушка! Мать твою! – воскликнула в досадах Тамара.

А я покинул главные «сени» редакции.

Неприятность этого случая была вовсе не в атаке на меня Тамары, женщины пусть и взрослой, но привлекательной. А в том, что я, решивший всеми манерами отвлечь себя («обязанность организма») от мыслей о семействе Корабельниковых-Цыганковых («клин клином» и прочее), не смог ответить ярому желанию женщины. И вовсе не место и время происшествия стали помехой. Я не смог переступить в себе нечто. И не природное, а душевное.

Кляня себя, в своей коморке я набрал номер квартиры Виктории Пантелеевой (зачем?), держал трубку у уха минут пять, не услышав ответа, кое-как успокоился.

Но ведь Пантелеевы жили в Англии.

Следующим вечером я повстречал Тамару в коридоре. Я замешкался, слова ко мне никакие не явились. Тамара же мне улыбнулась, подмигнула, оказавшись со мной рядом, ущипнула меня за бок, а прошагав метров пять, отослала мне воздушный поцелуй. Стало быть, обиды ее, если они и были, рассеялись, а надежды остались.