За всеми дурачествами Грибоедов не забывал о главной задаче русских дипломатов в Иране — преодолеть враждебность англичан. Если персидские дела решались в гаремах, то международные — за чашкой индийского чая у кого-нибудь из английских резидентов. Иностранная колония Тавриза была так мала, что все ежедневно виделись на прогулках, базарах, домами. Не получать приглашения на английские вечера — значило проиграть дипломатическую борьбу еще до ее начала. Известно, что светские беседы дают дипломатам часто больше, чем деловые разговоры. Среди тавризских европейцев Грибоедов оказался самой яркой фигурой: не он один хотел веселости, и к нему тянулись все, кого убивали скука и жара Персии. Он с легкостью установил поверхностную дружбу с французами и итальянцами, но англичане держались настороженно. Мазарович совсем не сумел найти к ним подход и полагал это заведомо невозможным, поскольку те не хотели давать никаких послаблений своим главным врагам — русским.

Грибоедов думал иначе: раз интересы Ост-Индской компании и английского парламента различны, любая поддержка, оказанная одной из сторон, вызвала бы ее благодарность, на которой можно было бы построить относительно доброжелательные взаимоотношения. Выбор союзников представлялся ему очевидным: Компания желала сохранения status quo в регионе, правительство — превращения Персии в полуколонию. Первое было полезнее России, второе — опаснее. Грибоедов решил при всех возможных внутрибританских распрях стоять за Компанию. Это было тем легче, что английский поверенный Генри Уиллок относился к нему с явной неприязнью, которую пестовал и в Аббасе-мирзе. До открытого конфликта у них не доходило, пока Уиллок сам не подставил себя под удар.

Летом Грибоедов остался в миссии один: Мазарович перебрался в Тегеран, считалось, что там попрохладнее. Англичане тоже разъехались: Линдсей и Макинтош в Грузию, Эдуард Уиллок, брат поверенного, — туда же, но отдельно от них. В середине августа он вернулся, и до Грибоедова дошел слух, что он привел с собой двух русских солдат-перебежчиков, а его армянский слуга сманил нескольких рядовых 42-го егерского полка. Это не могло залатать брешь в «русском батальоне», пробитую Грибоедовым в прошлом году, но подрывало уважение к России.

Грибоедов не стал советоваться с Ермоловым или Мазаровичем, а тотчас направил резкую ноту Генри Уиллоку, которой придал тон ультиматума:

«Нижеподписавшийся Секретарь Миссии его величества императора Всероссийского при персидском дворе… с большим неудовлетворением вынужден сообщить следующее… Нижеподписавшийся, будучи лично знаком с братом г. поверенного в делах, склоняется к убеждению, что в его действии, безусловно, не было злонамеренности, но самое большее мгновенное недомыслие. Во всяком случае, выражается настоятельная просьба г-ну поверенному в делах соизволить дать предписание другим английским офицерам, которые в будущем собрались бы ехать в Грузию, избегать таких способов действия во имя очевидных мировых причин:

1. Сообразно с современным положением вещей в Европе, не будет хорошо истолковано, если какой-нибудь русский помогал англичанину избавиться от законной службы своему монарху и наоборот.

2. Если когда-либо правительство было бы информировано о вышеупомянутом происшествии, господа английские офицеры, которые иногда выезжают отсюда в Тифлис, возможно не встретили бы приема, подобающего их рангу, заслугам и т. д.»

Иными словами, Грибоедов позволил себе обругать Эдуарда Уиллока дураком; намекнул, что русские так же могут переманивать к себе английских служащих, как англичане — русских; и пригрозил, что английским дипломатам будет закрыт въезд в Россию иначе, как через Петербург.

Генри Уиллок болезненно воспринял ноту. Он прекрасно понимал возможное недовольство своего правительства — не поступком его брата, а тем, что русские получили доказательства его совершения. Он так и ждал упрека, вроде нессельродовского: «Дипломатическому чиновнику так не следовало поступать». Он попросил доктора Кормика, чьи отношения с Грибоедовым были получше, убедить русского секретаря взять ноту обратно, а сам попробовал в ответной ноте надавить на молодого дипломата, утверждая, что его брат привел не дезертиров, а всего лишь нанятых слуг и что любые недоразумения между представителями дружественных держав следовало бы решать устно, а отнюдь не письменно.

Грибоедов не подумал уступить, а отправил новую ноту с исчерпывающими доказательствами вины Эдуарда Уиллока. Английский поверенный вынужден был замолчать и, обязанный отправить отчет о происшествии своему министру, не нашел иного выхода, как списать инцидент «на вспыльчивый и необузданный характер малоопытного и неблагоразумного молодого человека». Но как ни ругайся, а поражение Уиллока было очевидно. Ост-индские представители порадовались: они считали Уиллока интриганом без способностей и мужества, умеющим только лебезить, занявшим свой пост благодаря покровительству брата жены премьер-министра. А сэр Джон Малколм, влиятельнейший человек в Индии и Персии, даже не считал его джентльменом и не допускал к себе.

Грибоедов не чувствовал радости от первой дипломатической победы. Чем дальше, тем больше его раздражала неопределенность положения русской миссии. Он почти не получал официальных известий из России. О передвижениях Ермолова он узнавал от Аббаса-мирзы и видел в этом «доказательство, что он об Тифлисе больше нас знает; правда, и мы лучше его смыслим о том, что в его собственном городе происходит, но утешенье ли?».

Он даже решился намекнуть в письме Рыхлевскому, что хорошо бы как-то изменить нынешнюю ситуацию: «Что главнокомандующий намерен делать, я не спрашиваю: потому что он сфинкс новейших времен. Вы не поверите, как здесь двусмысленно наше положение. От Алексея Петровича в целый год не узнаем, где его пребывание и каким оком он с высоты смотрит на дольную нашу деятельность. А в блуждалище персидских неправд и бессмыслицы едва лепится политическое существование Симона Мазаровича и его крестоносцев».

Не меньшее недовольство Александр испытывал по поводу двусмысленности своего собственного положения. Фактически ведя важнейшие дела миссии, формально он занимал очень невысокую должность. Не в том беда, что он подчинялся Мазаровичу, но его чин титулярного советника и отсутствие награждений со стороны министерства показывали англичанам и персам, что он то ли находится в немилости, то ли министерство не одобряет его деятельности. Соответственно, он встречал уважение к себе как человеку, но не как к российскому дипломату.

Он и об этом написал Рыхлевскому, сперва шутливо, потом прямо: «Что за жизнь! В первый раз отроду вздумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: Да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной Коллегии, и утро, в которое рекли: Се титулярный советник. Отчего великий ваш генерал махнул рукою на нас жалких, и ниже одним чином не хочет вперед толкнуть на пространственном поле государевой службы? Что бы сказал он с своим дарованием, кабы век оставался капитаном артиллерии?»

Рыхлевский всерьез принял участие в проблемах миссии, но безуспешно: Ермолов писал Мазаровичу только тогда, когда это было нужно ему самому, о положении дипломатов не задумывался и не считал важным координировать свои и их действия. Впрочем, это было бы нелегко: даже нарочный курьер промчался бы от Кавказа до Тавриза не менее чем за месяц-полтора. Какое уж тут согласование позиций, если за этот срок война может занести Ермолова в самые неожиданные места и ход событий совершенно переменится. Грибоедов желал хотя бы простой вежливости главнокомандующего, которая показала бы персам, что генерал уважает своих служащих. В ноябре он уже открыто просил Рыхлевского, «минуя всяческие пути окольные, обратиться с ходатайством и правдивым повествованием о всех мытарствах и несчастьях наших к самой высокой особе» (то есть к Ермолову).