– Ты зачем это встал? – тут же строго спросил Осокин, увидев мужчину на пороге. – Тебе же велено не подниматься!

– Григорий Петрович, я же не барышня. Мне уже лучше, – заметил Матвей уверенно. – Не могу я более вашим гостеприимством злоупотреблять. Вы и так для меня столько сделали. Даже и не знаю, как с вами расплатиться за добро ваше.

– Даже не придумывай, – отмахнулся тот. – Раз уж встал, проходи, чего на пороге топчешься. Сядь. Поговорить с тобой мне надобно. Давно уж собираюсь.

Матвей послушно сел в кресло напротив и вытянул вперед ноги. Осокин внимательно оглядел мужчину с ног до головы и задумчиво произнес:

– Вижу, что на поправку ты пошел. И румянец появился, и глаза ожили. А то, как увидел тебя в каземате, подумал, что не жилец ты уже.

– Если вы не гневаетесь на меня, Григорий Петрович, то завтра же в края наши поеду. Завод, посчитай, уже третий месяц без присмотру.

– Молодец, что завод не сдал.

– Старался, ваше благородие. И казаки, присланные вами, в помощь были.

– Ясное дело, – кивнул Осокин. – Понимаю, что один бы ты со своими людьми не выстоял.

– Завтра поутру на завод поеду, – заметил тихо Матвей.

– Погоди ты, – осек его Григорий Петрович. – Ты хоть знаешь, что я узнал, пока разыскивал тебя?

– Нет.

– Комендант тюрьмы рассказал, что некий господин Андреевский жаждет твоей смерти. Именно по его заявлению и упекли тебя в казематы. Ты знаешь его?

Твердышев свел брови на переносице и поджал губы, не желая говорить на эту тему, которая причиняла ему неприятную тупую боль в сердце. На его молчание Осокин нахмурился и сказал:

– Ты не молчи, Матвей. Расскажи все как есть. Я ведь видел рапорт у коменданта тюрьмы, где указано, что ты по наущению смутьянов яицких и по их воле приехал в Петербург, чтобы смуту в столице затеять. Но в это я, конечно, не поверил. Однако в том рапорте еще было написано, что ты учинил в особняке этого господина разбой и подрался с его слугами. Так дело было?

– Так, – мрачно кивнул Матвей, опуская глаза вниз, на вмиг нервно задрожавшие руки.

– И чего ты полез в дом этого Андреевского? Я хочу знать правду. Рассказывай как на духу.

– Не могу я говорить об этом, – насупился мужчина.

– Давай не скрытничай, – властно велел Осокин. – Я тебя из тюрьмы вызволил, и ты должен мне все рассказать, потому что я чувствую, что жизнь твоя в опасности.

– Отчего вы так говорите? Не понимаю ничего.

– Сначала расскажи все, а затем я тебе все объясню.

– Хорошо, расскажу вам, как благодетелю, – тихо заметил Матвей. Он снова закашлялся, и Осокин, быстро налив воды из стоящего рядом на столике хрустального графина, подал ему фужер. Мужчина залпом выпил половину и ощутил, что по горлу растекается спасительная успокаивающая жидкость. Кашель прекратился, и Матвей, исподлобья глядя на Осокина, сидящего напротив, продолжил: – Дочь у этого Андреевского красавица писаная, глаз не отвести. Ее возлюбленного осудили на ссылку и отправили к нам на Андреевские рудники. Так девица эта приехала за ним в края наши. В доме у меня жила долгое время. Ну и полюбил я ее… Да так, что мочи нет. Как Арина-то моя померла, – он чуть помолчал и, горестно вздохнув, далее глухо произнес: – Хотел я на этой девице жениться. Так она сбежала от меня. Вот я и поехал за ней в Петербург, к отцу ее, просить за меня отдать. А этот Андреевский осерчал на меня и исправнику сдал как разбойника.

– Ясно. Дело молодое, – кивнул, усмехнувшись, Осокин. – Только, видимо, ты сильно прогневил этого барина. Раз он решил тебя в тюрьме уморить.

– Уморить? – опешил Твердышев.

– Заплатил этот Андреевский с лихвой начальнику полиции, чтобы упекли тебя навсегда в казематы без суда и следствия. Заявил, будто ты шпион яицкий. И коменданту тюрьмы денег дал, чтобы ты живым из камеры не вышел.

– Не может быть.

– И девица-то эта, про которую ты говоришь, наверняка с отцом своим заодно действует.

– Я не думаю, что она… – начал горько Матвей, ощущая, что при упоминании имени Вареньки кровь сильнее побежала по его жилам.

– Точно тебе говорю! – возмутился Осокин. – Ведь не заступилась она за тебя, когда ты в тюрьме гнил. А небось прекрасно знала, где ты. Знать, ей тоже выгодно было, чтобы ты умер.

Матвей побледнел и окончательно сник. Осознание того, что Варя желала ему смерти, стало для него очередным ударом.

– Я вот что думаю, – продолжал Григорий Петрович. – Надо тебе имя сменить. Чтобы недруги, которые смерти тебе желают, решили, что у них все получилось. Я уже заплатил коменданту тюрьмы за то, чтобы выставили все так, будто ты помер. Потому Твердышевым ты называться более не будешь.

– А как же я теперь без имени? – опешил Матвей.

– Свою фамилию тебе дам. Да признаю тебя. Видимо, время пришло, – твердо заметил Осокин. И видя, что Матвей пораженно смотрит на него, добавил: – Родственники мы с тобой, Матвей. Чего смотришь так испуганно? Племянник ты мой родной. Сын моего брата, покойного Гаврилы Петровича.

– Как это? – вымолвил Твердышев, уставившись на Осокина.

– Да что ты непонятливый такой. Неужели никогда не размышлял о том, отчего я с детства опекаю тебя и двигаю везде?

– Нет, – удивленно произнес мужчина.

– Правда, незаконнорожденный ты. Мать-то твоя уж больно красивая девка, крепостная наша была. Служила в доме у отца моего покойного. Как едва увидал ее мой братец еще по молодости, так покоя лишился. Полюбовницей Гаврилы она была два года. Да все плохо закончилось. Его жена из ревности отравила твою мать мышьяком. Бедняжка почти сутки промучилась, ничего сделать не смогли. Матрена, мать-то твоя, взяла с Гаврилы слово перед смертью, что позаботится он о тебе. Его ведь сын. Брат-то мой умер, когда ты еще мальцом был. Я тебя под опеку свою и взял. Лишь позора боялся, оттого и скрывал ото всех, что ты племянник мой родной. А теперича, раз так все получилось, думаю, пара тебе фамилию отца носить. Справлю тебе новые документы и признаю тебя. Что думаешь об этом?

Опешив от слов Осокина, Матвей как будто остолбенел и лишь молча смотрел на Григория Петровича, не в силах поверить во все, что рассказал ему только что Осокин. Матвей вспомнил, что еще с детства был вольным и воспитывался в семье приказчика-казначея Лапина. Всю жизнь Матвей думал, что он подкидыш, а приемные родители никогда не рассказывали о его происхождении. Говорили, что мать с отцом еще в его младенчестве умерли. Матвей отчетливо помнил, что приемные родители хорошо относились к нему и обращались с ним так же, как со своими тремя детьми. Часто к ним в дом заезжал Осокин и подолгу беседовал с ним. Тогда Матвей удивлялся, зачем Григорию Петровичу это было надобно. Теперь все стало понятно.

Затем, когда Матвею исполнилось одиннадцать лет, Осокин распорядился, чтобы мальчик поехал учиться грамотам в Екатеринбург, а спустя три года Григорий Петрович определил юношу в помощники сначала к старшему мастеру по цеху, а затем через пару лет к главному приказчику на одном из своих заводов. Матвей был трудолюбив и все схватывал на лету. Видя благоволение Осокина к себе, Матвей старался исправно исполнять все свои обязанности и делать все по совести, чтобы Григорий Петрович не пожалел, что поставил его на эту работу. В двадцать один год Осокин после положительной оценки своего главного приказчика решил поставить Матвея главным на одном из заводов, где недавно умер управляющий.