— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросил я, помогая ей снять пальто и украдкой наслаждаясь персиковым запахом ее волос.

Я снова мысленно выругал себя за то, что даже такие мелочи — и те вызывают у меня возбуждение.

— Пожалуйста, кофе. С молоком.

Я позвал официанта и заказал ему кофе с молоком для нее и бокал виски для себя. Когда официант ушел, я предложил ей присесть за мраморный стол на обитую бархатом скамейку. Она же, проигнорировав мое предложение, неожиданно спросила:

— Ты — один из них? Ты — каликамаист?

— Нет.

— Но почему… почему ты похитил меня оттуда… ну, оттуда, где проходила религиозная церемония? И почему ты запер меня в своем доме?

— Я похитил тебя оттуда, чтобы тебя спасти. Еще немного — и ты бы закричала.

— Я бы не закричала. Я просто хотела вдохнуть побольше воздуха.

— Ты всегда норовишь появиться в самом неподходящем для тебя и опасном месте! В подземных коридорах Брунштриха, в храме в районе Оттакринг… Мне необходимо знать, почему так происходит.

Ее взгляд более настойчиво, чем ее недавние слова, потребовал объяснений. Я, как и предчувствовал, оказался на перепутье: или мне продолжать скрывать от нее, кто я такой, или же, нарушая основополагающие правила своей профессии, открыть ей правду. Ведь если я хотел узнать, кто она такая, мне следовало предложить ей что-нибудь взамен, и она не поверила бы ни в одну из «легенд», которую я мог бы попытаться сочинить, чтобы объяснить свои действия.

— Я работаю на Секретную разведывательную службу… — в конце концов признался я, решив быть немногословным, чтобы иметь возможность понаблюдать за ее реакцией на мои слова и действовать дальше в зависимости от того, какой будет эта реакция.

— То есть на британское правительство…

Я кивнул. Мне показалось, что, хотя она и пыталась выглядеть невозмутимой, на ее лице появилось еле заметное выражение облегчения. Не меньшее облегчение в этот момент испытал и я. Мало кому было известно, что такое Секретная разведывательная служба и еще меньше людей знало о том, что она подчиняется непосредственно британскому правительству. То, что ей было об этом известно, показалось мне хорошим знаком.

— А ты? Ты ведь вовсе не моя кузина Исабель, да?

— Да, я не твоя кузина, — подтвердила она с легкой лукавой улыбкой, как будто ее только что уличили в том, что она воровала в кухне шоколад. — Твоя кузина Исабель живет в Аргентине, она счастлива в браке с человеком, который стал ее женихом давным-давно и которого зовут Фернандо Окон. У них двое детей и огромное ранчо…

В этот момент, прерывая ее рассказ, вошел официант. Он поставил на стол заказанные нами напитки и пару секунд спустя — пару секунд, показавшихся мне целой вечностью, — вышел.

Она, после того как ее прервали, похоже, потеряла нить повествования и теперь не знала, с чего начать. Она все еще стояла посреди этого маленького помещения, равнодушно глядя на кофе, будто и не собиралась его пить.

— Лизка… — пробормотал я, сам не зная зачем.

Она подняла глаза и посмотрела на меня как-то странно.

— Почему ты меня так называешь?

«Потому что мне хочется называть тебя так, как тебя не называет никто другой. Потому я хочу быть непохожим на других». Я пожал плечами и, не вдаваясь в подробности, ответил:

— Потому что мне так нравится. Скажи мне, как тебя зовут? — спросил я со всей сердечностью, на какую только был способен, чтобы этот разговор не стал походить на бездушный допрос.

— Меня зовут Исабель дю Фор.

— Ты француженка?

— Нет, испанка… Дю Фор — это фамилия моего мужа.

Ее мужа?! Она замужем?! Не может быть, чтобы она была замужем! Это было слишком жестоко. И эта новость привела меня в отчаяние… Она означала, что я овладел женщиной, принадлежащей другому мужчине, что я совершил прелюбодеяние, а это страшный грех…

— Ты замужем? — ошеломленно промямлил я.

Она посмотрела на меня, но ничего не ответила. Затем она повернулась, подошла к окну и уставилась куда-то сквозь стекло, стоя ко мне спиной. У меня на душе становилось все тревожнее и тревожнее. Я терзался от такого проявления безразличия и неуважения. «Скажи мне, действительно ли ты замужем? Пожалуйста, скажи мне!» — мысленно взмолился я.

Каким же глупым я был, если — слепой в своем эгоизме — поначалу не понял, что она станет сейчас откровенничать отнюдь не потому, что хочет меня успокоить. Она хотя и намеревалась исповедаться, но отнюдь не передо мной. Мне следовало бы догадаться, что повествование в стиле Диккенса было для нее способом рассказать самой себе вслух о своей собственной жизни и снова почувствовать себя самой собой.

— Я была замужем. Робер умер почти пять лет назад.

Это коротенькое разъяснение стало прямо-таки бальзамом для моей души. Только теперь я почувствовал, что сильно вспотел и что у меня болит голова. Это были явные признаки того, что я испугался. Испугался того, что у меня нет права обладать ею, прикасаться к ней, желать ее и что я, следовательно, согрешил… Не прелюбодействуй. Не желай жены ближнего твоего.

Она сделала долгую паузу — как будто тщательно подыскивала слова для своего дальнейшего рассказа. Эта пауза позволила мне восстановить свое душевное равновесие после удара, нанесенного по нему моей же, собственнической и лицемерной, сущностью. Я был грешником с весьма специфическим представлением о грехе — я был грешником, который скорее убил бы своего ближнего, чем соблазнил бы его жену.

Не спрашивай меня, как она снова заговорила. Не спрашивай меня, ходила ли она при этом взад-вперед или стояла неподвижно, не спрашивай, смотрела ли она на меня или я видел ее спину, не спрашивай, улыбалась ли она или была серьезной… Не спрашивай ничего, потому что единственное, что я помню, — это содержание ее рассказа о своей жизни. И когда я думаю о ней, мне начинает мерещиться ее голос, резонирующий во всех уголках моего рассудка словами, которые рождались из ее уст, как рождается новая жизнь из утробы матери.

— Я родилась в маленьком рыбацком городишке в Кантабрии — это на севере Испании. Там моя мать заведовала небольшим гостевым домом для путешественников, которые все чаще и чаще приезжали в те места, потому что там незадолго до этого обнаружили в пещере Альтамира наскальные рисунки первобытного человека. Мой отец был моряком торгового флота, и он бывал дома лишь несколько недель в году… Тем не менее я, такая, какой являюсь сейчас, сформировалась под влиянием образа моего отца и моих воспоминаний о нем. Этот образ, гиперболизированный моим детским воображением, родился из принадлежавших ему книг, из фотографий, на которых были отображены эпизоды его путешествий, из диковинок, которые он доставал из своего саквояжа… И родился этот образ, возможно, уже даже после его смерти, в годы моей юности, когда память о нем стала приобретать для меня смысл. Дело в том, что мне было всего лишь десять лет, когда море забрало его навсегда. Все, что от него осталось, — это его шапка. Ее принесли нам как-то утром в огромном конверте со штампом греческого судовладельца. Как я плакала в тот день вместе со многими другими людьми — среди которых, однако, не было моей матери! Она не плакала, потому что жизнь в ее представлении была последовательностью событий, выстраиваемых рукой Господа. «А рука Господа — это милостивая рука», — говаривала она… Рука Господа забрала мою мать у моего отца и передала ее одному французскому господину… А может, сначала передала, а затем забрала. Я никогда не могла вспомнить, какое из этих событий произошло раньше, а какое — позже. Я никогда не могла вспомнить, когда началась дружба моей матери с этим французским господином, который появлялся в гостевом доме с настырностью пылкого любовника, делая вид, что он почитатель доисторического искусства, представленного в виде наскальных рисунков в пещере Альтамира. Овдовев, моя мать отправилась к этому французу — с преданностью любовницы и под предлогом того, что она устроилась к нему на работу экономкой, — в его роскошный особняк, находящийся в пригороде Марселя. Она отправилась туда, держа чемодан в одной руке и руку своей одиннадцатилетней дочери — в другой… Этот мсье из Марселя — у него и фамилия была «Марсель», — под чьим покровительством мы стали жить во Франции, был богатеньким буржуа, который нажил себе состояние на импорте каучука из Юго-Восточной Азии. Мсье Марсель был хорошим человеком. Я вспоминаю его с благодарностью — он был бесхитростным, заботливым и ласковым. Поскольку своих детей у него не было, я стала для него объектом той нежности и заботы, на которую способен мужчина, желающий быть отцом, но не имеющий собственных детей.