– А теперь, дети мои, Шуман. Радостно, радостно! Пошире открываем рты! Ein munteres Lied[35].

Корделия заставила себя вернуться к настоящему. У нее не было времени думать о своем открытии или его последствиях. Сделав над собой усилие, она снова посмотрела на пропитанное водой тело, над которым так отчаянно трудился Саймон. Он уже был близок к изнеможению, когда Эмброуз наклонился и, ощупав пульс на запястье Мунтера, произнес:

– Бесполезно. Он мертв. Он холоден как лед. Вероятно, пролежал в воде несколько часов.

Саймон ничего не ответил и продолжил механически закачивать воздух в неподвижное тело, словно исполняя некий эзотерический ритуал.

– Мы должны сдаться? – вмешалась Роума. – Я думала, это надо делать несколько часов.

– Но не в тех случаях, когда пульс уже не прощупывается, а тело остыло.

Но Саймон словно не слышал их. Ритм его резкого дыхания и странных содроганий скрюченного тела становился все более сбивчивым. Именно тогда они услышали голос миссис Мунтер, тихий, но резкий:

– Оставьте его. Он мертв. Разве вы не видите, что он мертв?

Саймон услышал ее и встал. Его била крупная дрожь. Корделия вытащила из-под головы Мунтера халат и набросила ему на плечи. Эмброуз повернулся к миссис Мунтер.

– Мне очень жаль. Вы знаете, когда это случилось?

– Откуда мне знать? – Она помолчала, потом добавила: – Сэр, я не сплю с ним в одной кровати, когда он пьян.

– Но вы, должно быть, слышали, как он выходил. Он же не мог уйти бесшумно в таком состоянии.

– Он покинул комнату чуть раньше половины четвертого утра.

– Жаль, что вы мне не сказали, – произнес Эмброуз.

Корделия подумала: он говорит с таким неудовольствием, будто она собиралась взять недельный отпуск, не спросив у него разрешения.

– Я думала, вы платите нам за то, чтобы мы избавили вас от лишних хлопот и неудобств. Он и так достаточно натворил за один вечер.

Больше, казалось, добавить было нечего. Сэр Джордж шагнул вперед и сделал знак Саймону.

– Лучше внести его внутрь.

В тоне миссис Мунтер появились новые нотки.

– Не заносите его в помещения для слуг, сэр, – быстро проговорила она.

– Разумеется, не будем, если вы считаете, что так правильнее, – мягко сказал Эмброуз.

– Именно так я и считаю. – Она повернулась и зашагала в противоположном направлении.

Остальные смотрели ей вслед. Потом Корделия побежала за ней и схватила ее за руку.

– Пожалуйста, позвольте мне пойти с вами. Думаю, вам не стоит оставаться одной. – Она удивилась, увидев, что взгляд, обращенный к ней, исполнен откровенной ненависти.

– Я хочу побыть одна. Такие, как вы, ничем мне не помогут. Не волнуйтесь, я не собираюсь накладывать на себя руки. – Она кивнула на Эмброуза. – Можете так ему и сказать.

Корделия вернулась к остальным.

– Она не хочет, чтобы кто-то провожал ее. Говорит, что с ней все будет в порядке.

Никто не ответил. Все продолжали стоять вокруг тела, глядя на него, прямо как были, в халатах и мягких тапочках, заглушавших шаги. Они склонились над трупом, как группка нелепо одетых плакальщиков: на сэре Джордже было одеяние из ветхой клетчатой шерсти, на Айво – из темно-зеленого шелка, через который его плечи проступали словно края проволочной вешалки. Эмброуз обрядился в темно-синий атлас, Роума – в стеганую цветастую синтетику, а Саймон – в коричневый банный халат. Глядя на круг склоненных голов, Корделия подумала, что они вот-вот поднимутся и затянут погребальную песнь. Наконец сэр Джордж поднялся и повернулся к Саймону.

– Займемся делом?

Айво прошел чуть вперед вдоль берега бассейна, разглядывая остатки лилий, словно перед ним оказались редкие формы морской растительности, представлявшие огромный научный интерес. Потом поднял голову и спросил:

– Обязательно его трогать? Разве вам не известно, что нельзя перемещать тело до приезда полиции?

Роума закричала:

– Только когда речь идет об убийстве! А это несчастный случай. Он напился, споткнулся и упал. Эмброуз говорил, что Мунтер не умел плавать.

– Правда? Не помню. Но это действительно так. Он не умел плавать.

– Вы рассказывали об этом за ужином. Но Роумы там не было, – заметил Айво.

– Кто-то рассказал мне! – воскликнула Роума. – Быть может, миссис Мунтер. Какое это имеет значение? Он был пьян, упал и утонул. Очевидно, что именно здесь это и случилось.

Айво снова уставился на лилии.

– Не думаю, что полиция сочтет это очевидным. Однако осмелюсь предположить, что вы правы. Нас и так окружает достаточно тайн, чтобы придумывать новые. На теле есть признаки насилия?

– Видимых – нет, – сказала Корделия.

Роума упрямо повторила:

– Нельзя оставлять его здесь. Думаю, нужно внести его внутрь. – Она посмотрела на Корделию, словно надеялась на ее поддержку.

– Думаю, ничего страшного, если мы его передвинем. Ведь мы и так обнаружили его не в этом месте, – заметила Корделия.

Все посмотрели на Эмброуза, словно ожидая указаний.

– Прежде чем переносить его, пожалуйста, пройдите со мной. Нам нужно кое-что решить, – произнес он.

Все последовали за Эмброузом в замок. Только Саймон оглядывался на бесформенную груду холодной плоти с раскинутыми руками, которая когда-то была Мунтером. В его взгляде читалось разочарование и чувство вины из-за того, что они вынуждены покинуть его в таком неудобном положении.

Эмброуз провел их в кабинет и включил настольную лампу. Атмосфера стала заговорщической. Теперь они походили на кучку одетых в халаты школьников, планировавших полуночные проказы.

– Мы должны принять решение, – заявил Эмброуз. – Расскажем ли мы Грогану о том, что случилось за ужином? Думаю, нам следует обо всем договориться, прежде чем я позвоню в полицию.

– Вы имеете в виду, должны ли мы сообщить полиции, что Мунтер обвинил Ральстона в убийстве? Почему бы не сказать об этом прямо? – спросил Айво.

Прилипшие ко лбу волосы Саймона, вода с которых стекала в глаза, казались неестественно черными. Он дрожал под халатом и переводил изумленный взгляд с одного лица на другое.

– Но он не обвинял сэра Джорджа в… в каком-то определенном убийстве. И он был пьян! Он сам не знал, о чем говорил! Вы все его видели. Он был пьян! – В его голосе послышались опасные истерические нотки.

Эмброуз заговорил с некоторым нетерпением:

– Мы все считаем, что это не важно. Но полиция может решить иначе. И все, что Мунтер делал или говорил в последние часы своей жизни, их явно заинтересует. Есть много доводов за то, чтобы ничего не говорить и не усложнять расследование. Но мы все должны рассказывать примерно одно и то же. Если одни расскажут, а другие – нет, те, кто решил хранить молчание, окажутся в неприятном положении.