– Счастливого пути, Оладья, – уже в аэропорту прошептала Эллисон подвижному комку светлой шерсти, сидевшему в клетке для перевозки животных. – Увидимся поздно вечером в пятницу.

Эллисон поднялась, когда носильщик осторожно поставил клетку с Оладьей на тележку. Со слезами на глазах она повернулась к Питеру. Он оставался рядом с ней до самой последней минуты. Утром, в Нью-Йорке, он начнет репетиции «Гамлета».

Сейчас воскресенье, и увидятся они в пятницу вечером, но ощущение такое, что прощаются навсегда.

Это и было окончательным прощанием с частной жизнью их любви в романтическом святилище Белмида. Новая жизнь Эллисон и Питера сулила часы, проведенные в аэропортах, самолетах и такси, телефонные звонки по ночам и шепот страстного желания, уносимый за три тысячи миль, и редкие минуты, когда они будут вместе, пытаясь тридцатью шестью часами любви возместить неделю одиночества. Эллисон пыталась убедить себя, что их трансконтинентальная история любви эффектна и романтична – и наверняка кажется очень современной, – но гораздо дольше она уговаривала себя не бросить работу и не последовать за Питером прямо сейчас.

– Эллисон! – Темные глаза Питера тоже блестели. Ему не хотелось покидать ее даже на пять дней. Слова прощания пугали его. Он даже подумывал отдать кому-нибудь постановку Шекспира на Бродвее. Но это был его невероятный проект, и он уже один раз отказывался от участия в постановке, чтобы находиться рядом с Сарой, пока… Его жизнь с Эллисон продлится вечно, сказал себе Питер. Его страх вызван прошлым и не имел никакого отношения к Эллисон. – Нам предстоит настоящее приключение.

– Да что ты? – попробовала пошутить Эллисон, но это помогло ей справиться со слезами. – И каким же образом?

– Не знаю. Я как раз пытаюсь придумать что-нибудь спасительное.

– Как насчет необыкновенной продуктивности из-за неудовлетворенной страсти?

– Думаю, я снова начну писать.

– Питер, ты едешь в Нью-Йорк, чтобы поставить величайшую из пьес Шекспира… в рекордно короткие сроки, с самым лучшим составом, который когда-либо собирали. И когда же ты хочешь писать?

– По ночам. – «Когда не смогу спать из-за ночных кошмаров», – подумал Питер. Но может, кошмары и не вернутся. Может быть, пока Эллисон будет в его сердце, в его мечтах, кошмары станут обходить его стороной. – После разговоров с тобой из моей очень маленькой и совсем необустроенной квартиры.

– Никаких твоих афиш на стенах, ни забавного «Тони», как бы между прочим поставленного на кофейный столик?

– Нет. – Питер нахмурился при мысли о своей темной, голой, скудно обставленной квартире. До пятницы он даже не успеет хоть чуточку ее облагородить. – Эллисон, она действительно крохотная. Я переехал туда, потому что от нее совсем близко до театрального района, можно дойти пешком, так что во время перерывов я прихожу позаботиться об Оладье. И там очень тихо, можно писать, но…

– Питер! Это не имеет значения. – Спустя мгновение она добавила: – Это не имеет значения, но, если хочешь, я могу ее для тебя украсить.

– Ты украсишь ее уже одним своим присутствием.

– Спасибо, – прошептала она. – Мне в любом случае следует походить по художественным магазинам и аукционам Манхэттена. Пока у меня нет нового заказа, я смогу побыть с тобой на репетициях.

– Буду только рад.

– Питер, тебе нужны обе руки, чтобы руководить?

– Что? – Питер негромко рассмеялся, увидев в ее глазах искорку лукавства.

– Если я смогу держать тебя хотя бы за одну руку, то буду очень счастлива и сидеть буду очень тихо.

Номер «Портрета», посвященный наградам киноакадемии, Уинтер купила в конце марта, но не удосужилась открыть его до середины апреля. В промежутке между окончанием съемок «Любви» и серединой апреля Уинтер была безумно занята, борясь с одиночеством и знакомой болью, которая возникала, когда ее оставлял кто-то, кого она любила.

«Думай о своем ребенке, Уинтер Карлайл, а не о себе».

Мысли о ребенке были для Уинтер чудесным противоядием от одиночества. Она не была одна, с каждым днем новая маленькая жизнь становилась все большей ее частью, счастливой, радостной, полной надежд частью.

Такой счастливой, такой радостной, что Уинтер решила, не будет большой беды, если она прочтет в «Портрете» статью, посвященную Лоренсу Карлайлу. Сначала Уинтер изучила фотографию. Лицо Лоренса было затенено полями шляпы, защищающей от палящего экваториального солнца, а сам он выглядел как актер, играющий роль известного режиссера, король, обозревающий свое королевство. Портрет Лоренса Карлайла ничего не сказал о том, что он за человек. Эмили Руссо не могла сделать такой снимок.

Статья тоже не сказала Уинтер ничего нового. Статья мало что раскрывала, но скрывала один существенный факт. Это был портрет отца Уинтер, но ее в нем не было. Мимоходом было упомянуто о «кратком, бурном браке с Жаклин Уинтер», но ни слова про «дитя любви». Уинтер оставили за рамками. Ее не существовало!

Уинтер представила портрет Марка Стивенса – председателя факультета внутренних болезней в Гарварде – через двадцать лет. Говоря о годах, проведенных им в Медицинской школе Калифорнийского университета, авторы тоже могли заметить мимоходом: «очаровательный плейбой, который тем не менее получал высшие баллы и ни разу не потерял из виду свою цель», но ничего не сказать про Уинтер Карлайл и про их «дитя любви».

Но это произойдет потому, что Марк никогда не узнает о ребенке, а не потому, как в случае с Лоренсом, что он притворится, будто ребенка не существует.

Уинтер закрыла журнал. Зря она прочитала статью, плохо, что узнала – в глазах великого Лоренса Карлайла она никогда не появлялась на свет.

Ошибка.

«Но ты не ошибка, малыш, – мысленно обратилась к своему еще не родившемуся ребенку Уинтер. – Я так взволнована твоим существованием, так горжусь тобой и сгораю от нетерпения познакомиться с тобой поближе».

Уинтер приходилось скрывать существование ребенка от Марка, но теперь настало время разделить свою чудесную радость с лучшей подругой.

– Хорошо провела выходные? – спросила Уинтер, когда несколько мгновений спустя Эллисон ответила на ее звонок. Был вечер понедельника. Эллисон только что вернулась со своего третьего уик-энда в Нью-Йорке.

– Очень. – «Прекрасно, очень мало, я уже скучаю по нему». – Уинтер, а как ты поживаешь?

– Эллисон, мне нужна твоя помощь.

Хорошо. Наконец-то. За эти три недели Эллисон даже не видела Уинтер. Она пыталась, но каждый раз Уинтер говорила, что она «слишком занята» и «как раз кое-что улаживает». Голос у Уинтер по телефону был нормальный, и она ни разу не упомянула о Марке, но ведь она была очень талантливой актрисой.

– Я сделаю все, что смогу, Уинтер, – спокойно отозвалась Эллисон. Что-то в тоне подруги заставило Эллисон мысленно перенестись в август прошлого года, в тот день, когда она снова села в седло. «Уинтер, мне нужно, чтобы ты была на моей стороне», – сказала тогда своей лучшей подруге Эллисон. И Уинтер быстро ответила: «Я всегда на твоей стороне, Эллисон, ты же знаешь». – Все, что смогу.