Подобных «кири куку» было немало в биографии Потемкина. И когда современник рассказывает нам, как однажды ночью во дворце он, пьяный, гонялся за молоденькой фрейлиной и эта девушка не могла найти ни защиты, ни сочувствия у Екатерины, мы понимаем, что императрица потакала его порокам. Но главное для нас в другом – он сам потворствовал порокам императрицы, поставлял своей стареющей подруге молоденьких мальчиков – ведь и Зорич, и Дмитриев-Мамонов, и другие были представлены ей именно светлейшим. Мы видели, как он приценивался к Дашкову.

* * *

Разговоры Екатерины конца 80-х годов с ее статс-секретарем – это едва ли не болтовня, но все же вслушаемся: все-таки это болтовня великой женщины.

От Потемкина из армии пришло письмо, он жалуется на происки врагов и просит его защитить. Екатерина говорит, что Потемкин «оставлен не будет»; он ей верен, потому что она из сержанта сделала его фельдмаршалом, – сколько, однако, неуважения в этих ее словах к Потемкину, сколько душевной грубости, которой раньше в ее отношениях с мужчинами не наблюдалось.

Екатерина продолжает свою болтовню. Такие ли враги бывали у Потемкина! – Орлов, Никита Панин. «Тех качества я уважала, – продолжает она. – Князь Орлов всегда говорил, что Потемкин умен, как черт».

И тут – внимание! – Екатерина продолжает вспоминать об Орлове.

«Орлов был genie (одарен), силен, храбр, решим, mais doux comme un mouton, il avait le coeur d’une poule (он был мягок, как овца, у него было куриное сердце); два дела его славные: восшествие и прекращение чумы». Вот удивительная характеристика – сама же только что сказала, что «силен, храбр, решим». Пусть сказанная ею фраза по-французски звучит мягче, чем по-русски, все равно куры ни на каком языке храбростью не отличаются. И она осмеливается так говорить об офицере, знаменитом своей отвагой, не раз доказывавшем ее на поле боя? Что произошло?

А произошел, видимо, некий сдвиг в сознании государыни, некая деформация души и, как следствие, переоценка ценностей. Раньше для нее эталоном был Орлов, она гордилась и храбростью его, и великодушием, превозносила его честность, жила в мире их общих нравственных представлений. Теперь, когда она прошла школу Потемкина – «Гуар, москов, казак, лихой татарин», восторженно называет она его в своих письмах, – великодушие и благородство уже кажутся ей слабостью, в цене теперь – натиск и насилие. И о какой честности может идти речь?

Екатерина не просто устала от сверхнапряжения первого десятилетия своего царствования и не только состарилась – она сменила жизненную ориентацию. Она сама изменилась настолько, что мне представляется возможным в каком-то смысле говорить о двух разных Екатеринах – даже так!

Кстати, эту раздвоенность отчетливо выражают две картины Левицкого, написанные на одну и ту же тему: «Екатерина – законодательница». Первая, о ней мы уже говорили, висит в Третьяковской галерее, вторая в Русском музее, собственно, это одна и та же картина, совершенно та же композиция, тот же храм, та же богиня правосудия на постаменте, тот же орел на книгах, та же Екатерина в образе жрицы, которая бросает алые маки в тлеющие угли жертвенника. Одна картина – точное повторение другой, если не считать того, что они не только различны, но даже противоположны по своему духу и настроению. В первой, третьяковской, как бы ветер прошел по храму, от него взвился огромный занавес, в нем самом есть нечто романтическое и героическое; а Екатерина весела, молода, стоит как бы на берегу моря, ничем от него не отгороженная, и корабль с андреевским флагом ей родной. Она в живом общении со зрителем, она явно его к чему-то призывает, и тут нетрудно представить: она зовет принять участие в общей работе, на которую поднимает страну. Это обворожительная вещь.

Вторая картина, из Русского музея, повторим, поражает своим внешним сходством и внутренней противоречивостью. Живопись ее потеряла размах, силу, теплоту колорита. Улегся ветер. Занавес уже не великолепно-красный, он бутылочно-зеленого цвета, и уже не взвивается – он вяло обвис; ковер «на полу гладко расправлен и оброс добропорядочной бахромкой; вообще возникает впечатление, будто чья-то бездарная рука произвела тут уборку.

Однако самое удивительное превращение произошло с Екатериной. Она точно так же протянула руку к жертвеннику, но стоит уже обособленно, четко отгороженная – снизу ровным полом, сверху гладко расправленным занавесом (никакого беспорядка), а от моря – ровной балюстрадой. Вдали по-прежнему стоит корабль, но уже не военный и не под андреевским флагом – флаг российский, «где на военном щите, – как гласит разъяснение, – Меркуриев жезл, означающий «защищенную торговлю» (торговля – дело почтенное, и Екатерина немало сделала для ее развития, но все-таки жаль, что ушла романтика андреевского флага).

Вторая Екатерина тоже в белом платье, но теперь на нем зеленоватые отсветы занавеса. Ярче выступили суетные знаки власти – орденская цепь выписана с четкой тяжестью, ярко переливается муаровая лента, орлы на мантии как кованые. А в самой Екатерине нет движения, нет внутренней энергии и силы, ее рука если и приглашает, то скорее на прогулку или к столу.

Любопытно сравнить их лица: первая Екатерина серьезна, сосредоточенна – вторая слащаво и холодно улыбается. Глаза первой смотрят спокойно, это взгляд глубокого человека – глаза второй ничего не выражают, кроме любезной отчужденности. Насколько притягательна первая, настолько отталкивает вторая.

Это резкое отличие двух картин одного художника на один и тот же сюжет давно уже замечено художниками и принято ими как загадка. На самом деле, как я думаю, загадки тут нет, перед нами два противоположных отношения к Екатерине, которые определены не прихотью Левицкого, но изменением самой модели. Считается, что обе картины написаны примерно в одно и то же время, но это не меняет положения дел: первая Екатерина – из 60-х-годов, а вторая – отчетливо из 80-х. Это уже потухшая Екатерина, забывшая многое из того, чем она жила в годы своего расцвета.

Только памяти Орлова оставалась она верна.

В своих письмах к Потемкину она не раз повторит: никогда не говори плохо о князе.

«Сей бы век остался, естьлиб сам не скучал».

Существует рассказ, пришедший в XIX век, по-видимому, из каких-то устных воспоминаний: когда Орлов был уже безнадежно болен (он был в унизительном безумии), но так ей дорог, что она приезжала к нему и ухаживала за ним, как нянька.

* * *

ода Державина, одна из самых знаменитых – на смерть Потемкина. Как грозен ритм стиха, как это «че-ты-ре-мя» великолепно растянуто по уступам! И сама ода идет как бы уступами. Реальный водопад – карельский Кивач на реке Суне – становится аллегорией то времени, то славы, то самой жизни, наконец, по законам одического жанра. И вместе с тем это самая странная ода на свете. На скале возле водопада поместился старый вождь, его шлем, увитый повиликой, лежит во мху, сам он не то вспоминает, не то дремлет, и в сны его врывается рев водопада. Он великий полководец, это он громил пруссаков на Балтийском море, турок на Черном (отомстив им за азовский позор Петра I). С ним никто не может сравниться, он принес славу России, но стал гоним и теперь забыт. Кто он такой? Явно не Потемкин – и войны не те, и судьбы: тот умер в расцвете сил и в великом почете. Но Державин, ограничившись в оде намеками, позаботился тем не менее, чтобы читатель знал, в чем дело, снабдив оду подробными примечаниями; повилика – трава, знаменующая собой любовь к отечеству, невзгоды, одолевшие полководца, – «немилость императрицы, которая отняла у него власть и лишила победы». А сам он – фельдмаршал Румянцев, враг Потемкина. Ну не странно ли, в самом деле, оду на смерть Потемкина больше чем наполовину посвящать прославлению его врага? На 31-й строфе оды старец вдруг прозрел, узнав, что «умер некий вождь» (почему же не славный? – у Потемкина была широкая слава, – а просто «некий»). И вдруг нас как бы затягивает в атмосферу ночного кошмара.