Левый глаз был приоткрыт. Я видел полоску белка, но каряя радужка уехала в самый угол глаза, будто он хотел рассмотреть кончик своего носа. И вся левая половина лица – перекрученная, как комок отжатого после стирки белья. Не искалеченная, а изуродованная изнутри, мышцами, натянувшимися в неестественном, невообразимом сочетании. И…

Они все еще не застыли.

Левый краешек губ дрогнул, оттянувшись вниз.

Расслабился и снова оттянулся вниз. И опять.

Раз за разом, снова и снова…

Как зачарованный, я глядел на это. Сердце все еще рвалось из груди, но мысли перестали рваться. Я мог думать.

Он не окоченел, но все-таки он уже и не живой. Он не может броситься на меня. Ему даже рукой не шевельнуть.

Человеческое тело – машина слишком тонкой механики, чтобы ее можно было раскурочить, а потом запустить снова. Он еще не остыл, мышцы еще подрагивают, но это последние живые шестеренки, скоро встанут и они. Они и работают-то уже не так, как должны…

Или пока еще не так, как должны?

Может быть, эти шестеренки уже останавливались, а теперь раскручиваются снова? Не так, как прежде, но так, как надо тем, кто мастерит из этих шестеренок новую машину… Другую.

Уголок губы оттягивался вниз и расслаблялся. Оттягивался вниз и расслаблялся.

Пальцы на рукояти взмокли, я перехватил Курносого поудобнее.

Только не сходи с ума. Только не сходи с ума…

С трудом я оторвал взгляд от искаженного лица.

Справа с верхней полки из-под простыни свисала рука.

Это, наверно, когда я шарахнулся и стукнулся о стеллаж. Но если бы тело было окоченевшее…

Рука была женская, и ее кожа была такая же розовая, как и у мужика слева.

И – предчувствие.

Меня не оставляло ощущение, что я здесь не один.

Кто-то близко-близко. Если он за дверью, то прямо за ней, стоит, прижавшись к металлу…

А она хотя бы заперта?

Я сглотнул. Быстро оглядел все четыре тела. Все четверо были взрослыми. Я оглянулся назад. Еще четыре тела и тоже взрослые. Не сводя пистолета с двери, я быстро отступил назад, до поворота. На миг заглянул в первый пролет и тут же вернулся взглядом к двери. Пистолета я не опускал.

В первом пролете холодильной было еще пять тел, и тоже ни одного ребенка.

Где же мальчишка?

Они уехали без него, и здесь его нет…

Не сходи с ума! Даже если он внутри, то ведь там была жаба, а не паучиха! Жаба не могла сделать из него еще одного цепного пса, как сделали из санитара! Да и что мальчишка мог бы мне сделать? Особенно в том состоянии, в котором он был.

Да, в цепного пса не могла. В том-то и дело, что не в сторожа они его превращали. В том состоянии, в котором был мальчишка, когда я его видел…

А если оно стало еще хуже…

Я посмотрел на раскрытый труп, на скособоченное лицо, на краешек губ, подрагивавший ритмично, как удары сердца. Эта машина еще не остановилась или еще не завелась?

Две молодые жабы были в ритуальных накидках, а опытная в обычной одежде. Она еще не начинала ритуал. Но завтра…

Не знаю, что они тут делают.

Не знаю, чего они хотят добиться.

Но одно я знаю точно: я не хочу увидеть, что это будет.

Я попятился прочь.

Я бы позвонил ему, если бы мог…

Прямо сейчас, наплевав на все запреты. Только я знал, что это бесполезно. Выключен у Гоша мобильный, если он его вообще брал.

Вместо звонка я добрался до смоленской трассы, проехал тридцать верст и приткнулся на обочине.

Здесь в лесу была прогалина, отгороженная от дороги парой кустов. Виднелся старый деревянный стол, черный от времени и дождей, по бокам две такие же серые скамьи.

Дышать свежим воздухом я не собирался – надышался за ночь, но вылез из машины и пролез через кусты. Обошел стол и зашел в лес.

Нашел дерево, которое показывал мне Гош. Откинул лоскут мха со сплетения корней. Вот и закладка.

Я вытащил из ямки пакет, из пакета маленький тубус. Открыл. В руки мне выпала скрученная тетрадка – наш охотничий журнал – и ручка, которым и полагалось тут быть…

А вот это новенькое. Следом за тетрадкой мне в руки выпала карта.

Увесистая, подробная карта Московской области. Новенькая, еще пахнущая типографией. Минуту я возился, пока развернул ее: сгибы упрямо сворачивались обратно. До меня ее разворачивали всего один раз.

Гош разворачивал. Чтобы скопировать со своей рабочей, замусоленной карты. Пунктирная змейка, с началом у городка, и вихляющая верст двадцать по неприметным дорожкам… К жирному кружку красным фломастером.

Все-таки выследил.

Хорошо. Но еще лучше было бы, если бы Гош не оставлял копию карты здесь, а довез ее сам до Смоленска. Тогда бы я добрался до Гоша, как только приеду. Увы… Если записка здесь, значит, Гош отсюда поехал не в Смоленск. После дома жабы он уехал куда-то еще.

Карту я сунул в карман. В тетрадке под Гошиным «Оставил карту» приписал «Карту взял», убрал ее в тубус, засунул его между корней, заложил лоскутком мха и вернулся в машину.

Достал термос. Глотая маленькими глотками крепкий, но уже не горячий чай, посидел, глядя на светлеющее небо.

Ну и куда же Гош-то помчался, если не обратно в город? На помощь Шатуну?

Похоже. Больше некуда.

Выходит, у Шатуна тоже все в порядке, не пришлось бросать слежку раньше времени. До самой Москвы решили этих пурпурных с молодками довести?

Хотя…

Может, не все так успешно. Просто заранее договорились, что Гош отправится ему на подмогу. Позвонить-то Шатун ему не мог…

К черту, к черту! Ерунда это все перед тем, что в морге!

В морге на краю городка. Вот что главное – на краю города!

Если бы этим сукам нужны были только трупы, они бы легко добыли их с кладбищ. Увезли бы к своим норам и сидели бы там тихо, делали, что хотели… Но им нужны не только трупы, им нужно что-то еще.

Край города…

Люди? Живые люди им нужны? Много живых людей?

Я закрыл глаза, медленно вдохнул и выдохнул, постарался успокоиться. Но все тело мелко дрожало, а мысли путались.

Прав Старик, тысячу раз прав. Мы совершенно не знаем, что они могут, что они делают…

Неважно, выследят Гош с Шатуном этих молодок с пурпурными до их логова или не выследят. Ниточка, чтобы разматывать дальше? К черту ниточку, если за нее придется платить такой ценой! И без этой ниточки до других сук доберемся! Главное, здесь им не дать сделать…