Максим вскочил, разбросав наваленные ветки. Он подбежал кГаю, схватил его, поднял, поглядел в стеклянные глаза, прижался щекой к щеке,проклял и трижды проклял этот мир, в котором он так одинок и беспомощен, гдемертвые становятся мертвыми навсегда, потому что ничего нет, потому что нечемсделать их живыми… Кажется, он плакал, колотил кулаками по земле, топтал белуюкаску, а потом Зеф начал протяжно кричать от боли, и тогда он пришел в себя и,не глядя вокруг, не чувствую больше ничего, кроме ненависти и жажды убивать,побрел снова наверх, на свой наблюдательный пост…

Здесь тоже все переменилось. Кустов больше не было,спекшаяся глина дымилась и потрескивала, обращенный к северу склон холма горел.На севере багровое небо сливалось со сплошной стеной черно-коричневого дыма, инад этой стеной поднимались, распухая на глазах, ярко-оранжевые, какие-томаслянисто-жирные тучи. И туда, где возносились к лопнувшей от удара небеснойтверди тысячи тысяч тонн раскаленного праха, испепеленные до атомов надеждывыжить и жить, в эту адскую топку, устроенную несчастными дураками длянесчастных дураков, тянул с юга, словно в поддувало, легкий сыроватый ветер.

Максим поглядел вниз, на проход между холмами. Проход былпуст, взрытая гусеницами и обожженная атомным ударом глина курилась, тысячиогоньков плясали на ней – тлели листья и догорали сорванные сучья. А равнина наюге казалась очень широкой и очень пустынной, ее больше не заволакивалипороховые газы, она была красная под красным небом, на ней неподвижно чернелиодинокие коробочки – испорченные и поврежденные танки штрафников, и по ней ужеприближалась к холмам редкая изломанная цепочка странных машин.

Они были похожи на танки, только вместо артиллерийской башнина каждой был установлен высокий решетчатый конус с тусклым округлым предметомна верхушке. Они шли быстро, мягко переваливаясь на неровностях, и они были нечерные, как танки несчастных штрафников, не серо-зеленые, как армейские танкипрорыва, – они были желтые, ярко-весело-желтые, как гвардейские патрульныеавтомобили… Правого фланга шеренги уже не было видно за холмами, и Максим успелнасчитать всего восемь излучателей. В них чудилась какая-то наглость хозяевположения, они шли в бой, но не считали нужным ни скрываться, ни маскироваться,они нарочито выставлялись напоказ и своей окраской, и своим уродливымпятиметровым горбом, и отсутствием обычного вооружения. Те, кто вел эти машиныи управлял ими, считали себя, должно быть, в полной безопасности. Впрочем, врядли они об этом думали, они просто спешили вперед, подстегивая лучевыми бичамижелезное стадо, которое катилось сейчас через ад, и они наверняка ничего незнали об этих бичах, как не знали и того, что бичи эти хлещут их самих… Максимувидел, что левофланговый излучатель направляется в лощину, и пошел емунавстречу, вниз по склону холма.

Он шел во весь рост. Он знал, что ему придется силойвыковыривать черных погонщиков из железной скорлупы, и он хотел этого. Никогдав жизни ничего он так не хотел, как хотелось ему сейчас почувствовать подпальцами живую плоть… Когда он спустился в лощину, излучатель был уже совсемблизко. Желтая машина катилась прямо на него, слепо уставясь стекляшкамиперископов, решетчатый конус грузно раскачивался не в такт приседаниям машины,и теперь видно было, что на вершине качается серебристый шар, густо утыканныйдлинными блестящими иглами…

Они и не подумали остановиться, и Максим, уступив дорогу,пропустил их, пробежал несколько метров рядом и вскочил на броню.

Государственный прокурор спал чутко, и мурлыканье телефонасразу разбудило его. Не раскрывая глаз, он взял наушник. Шелестящий голосночного референта произнес, как бы извиняясь:

– Семь часов тридцать минут, ваше превосходительство…

– Да, – сказал прокурор, все еще не раскрывая глаз. –Да. Благодарю.

Он включил свет откинул одеяло и сел. Некоторое время онсидел, уставясь на свои тощие бледные ноги, и с грустным удивлением размышлял отом, что вот уже шестой десяток пошел, но не помнит он ни одного дня, когда быему дали выспаться. Все время кто-нибудь будит. Когда он был ротмистром, егобудил после попойки скотина-денщик. Когда он был председателем чрезвычайноготрибунала, его будил дурак-секретарь с неподписанными приговорами. Когда он былгимназистом его будила мать, чтобы он шел на занятия, и это было самое мерзкоевремя, самые скверные пробуждения. И всегда ему говорили: надо! Надо, вашеблагородие… Надо, господин председатель… Надо, сыночек… А сейчас это «надо»говорит себе он сам… Он встал, накинул халат, плеснул в лицо горсть одеколона,вставил зубы, посмотрел, массируя щеки, в зеркало, скривился неприязненно ипрошел в кабинет.

Теплое молоко уже стояло на столе, а под крахмальной салфеточкой– блюдце с солоноватым печеньем. Это надо было выпить и съесть, как лекарство,но сначала он подошел к сейфу, отвалил дверцу, взял зеленую папку и положил еена стол рядом с завтраком. Хрустя печеньем и прихлебывая молоко, он тщательноосматривал папку, пока не убедился, что со вчерашнего вечера ее никто нераскрывал. Как много переменилось, подумал он. Всего три месяца прошло, а каквсе переменилось!… Он машинально взглянул на желтый телефон и несколько секундне мог отвести он него глаз. Телефон молчал – яркий, изящный, как веселаяигрушка… страшный, как тикающая адская машина, которую невозможно разрядить…Прокурор судорожно, двумя руками вцепился в зеленую папку, зажмурился. Онощутил, что страх нарастает, и поспешил одернуть себя. Нет, так дело не пойдет,сейчас надо хранить абсолютное спокойствие и рассуждать совершенно бесстрастно…Выбора у меня все равно нет. Значит, риск… Ну что же: риск так риск. Рисквсегда был и будет, нужно только свести его к минимуму. И я его сведу кминимуму. Да, массаракш, к минимуму!… Вы, кажется, не уверены в этом, Умник?Ах, вы сомневаетесь? Вы всегда сомневаетесь, Умник, есть у вас такое качество,вы – молодец… Ну что же, попытаемся развеять ваши сомнения. Слыхали вы протакого человека – его зовут Максим Каммерер? Неужели слыхали? Это вам толькокажется. Вы никогда раньше не слыхали про такого человека. Вы сейчас услышите онем первый раз. Очень прошу вас, выслушайте и составьте о нем самоеобъективное, самое непредубежденное суждение. Мне очень важно знать вашеобъективное мнение, Умник: от этого, знаете ли, зависит теперь целость моейшкуры. Моей бледной, с синими прожилками, такой дорогой мне шкуры…

Он прожевал последнее печенье и залпом допил молоко.

Потом вслух сказал: «Приступим».

Он раскрыл папку. Прошлое этого человека туманно. И это,конечно, неважное начало для знакомства. Но мы с вами знаем не только как изпрошлого выводить настоящее, но и как из настоящего выводить прошлое. И еслинам так уж понадобится прошлое нашего Мака, мы в конце концов выведем его изнастоящего. Это называется экстраполяцией… Наш Мак начинает свое настоящее стого, что бежит с каторги. Вдруг. Неожиданно. Как раз в тот момент, когда мы соСтранником тянем к нему руки. Вот панический рапорт генерал-коменданта,классический вопль идиота, который нашкодил и не чает уйти от наказания: он нив чем не виноват, он сделал все по инструкции, он не знал, что объектдобровольно поступил в саперы-смертники, а объект поступил и подорвался наминном поле. Не знал. Вот и мы со Странником не знали. А надо было знать!Объект – человек неожиданный, вы должны были предполагать что-либо подобное,господин Умник… Да, тогда это поразило меня, но теперь-то мы понимаем, в чемдело: кто-то объяснил нашему Маку про башни, он решил, что в Стране Отцов ему делатьнечего, и удрал на юг, симулировав гибель… Прокурор опустил голову на руку,вяло потер лоб. Да, тогда все это и началось… Это был первый промах в сериимоих промахов: я поверил, что он погиб. А как я мог не поверить? Какойнормальный человек побежит на юг, к мутантам, на верную смерть?… Любой быповерил. А вот Странник – не поверил.