Нина не могла не ответить.

– Ты плохо вел себя в этом году.

Эрик улыбнулся своей маленькой победе, ему все больше удавалось вывести Нину на разговор, пусть тот и состоял из пары реплик.

– Ну, может, он зачтет мне то, что я вытащил одно прекрасное создание из психушки.

Нина сглотнула.

«Не зачтет. Этому созданию все больше хочется вернуться обратно».

– Я не люблю ни Рождество, ни Новый год, – ответила она вместо своих мыслей.

– Ты что, не веришь в чудеса?

На этот раз ухмыльнулась Нина. Никто из них двоих не верил в чудеса, и фраза Эрика прозвучала с издевкой. Да и весь этот разговор – откровенный сарказм, но он звучал забавно из уст Эрика, и в нем хотелось принять участие. Словно Эрик приглашал Нину потанцевать на пепелище, в котором сгорели мечты, надежды и вера в бога. Они вместе будут прыгать на их останках и истерически смеяться, празднуя победу равнодушной реальности без прикрас и иллюзий.

После всего, что произошло с ней, Нина не могла верить в чудеса. За двенадцать лет физических и душевных страданий от веры в чудеса начнет тошнить. Более того, вера в обратное – вера в не существование чудес – становится единственным хрупким плотом, на котором еще возможно спастись от угнетающей депрессии и суицида. Он потянет тебя по течению жизни ровно монотонно, главное – лежи и не двигайся, не то ломкие бревна продавятся под давлением, и ты снова провалишься в лапы бездны, где тебя ждет, потирая ладони, госпожа Смерть. Единственное, что связывает бревна вместе, не дает плоту развалиться – это отсутствие всякой надежды и веры в лучшее. Но человек так уж устроен, надежда, словно вплетена в его генетический код, от нее невозможно отделаться, как от какой-то грязи, ее можно лишь настойчиво игнорировать и пресекать всякие попытки ее возникновения. А это значит, что бревна плота связаны лишь ложью и самообманом, а эти двое, по определению не могут быть надежными помощниками. Хочешь выжить? Тогда не жди никого и ничего, ни знаков судьбы, ни спасителей, посланных судьбой или богом. Просто принимай весь этот происходящий ужас вокруг, как должное, и перестань ему удивляться, а главное перестань надеяться на то, что скоро все улучшиться.

Так легче.

Чудес не бывает. Есть только вечная борьба между тобой и миром вокруг.

– Я раньше тоже не верил в чудеса, – тихо произнес Эрик, всю свою жизнь борющийся с миром не на жизнь, а на смерть. – Но вот я смотрю на тебя и начинаю в них верить.

Да, для людей необъяснимые способности Нины сродни чудесам, но для нее – это проклятье.

Машина остановилась уже в сотый раз, но они до сих пор не выехали с центрального проспекта. Из-за организованной на улицах столицы войны между снегоуборочной техникой и стихией, движение было не просто затруднено, казалось, автомобили скоро полезут друг на друга, а значок светофора на карте навигатора впервые за долгое время мигал темно-красным цветом с максимальной цифрой «десять» посередине. Да, таких пробок столица не видела уже давно.

И тут, словно в доказательство того, что мир может быть еще хуже, красный шевроле въехал бампером в темно-синий форд впереди. Замигали желтые огоньки стоп-сигнала, оба разъяренных пробкой и неудачей водителя вышли из машин на переговоры. К превеликому сожалению всех, застрявших на проспекте, водителей, время приезда полиции для оформления протокола займет не менее часа. А это значит, что если бы значок светофора имел шкалу не от одного до десяти, а хотя бы до пятнадцати, то он непременно налился бы черным цветом обречения и безысходности, а потом задымился и, вообще, взорвался.

– Эрик, предлагаю проложить маршрут по набережной, иначе проторчим тут до ночи, – констатировал Учтивый Карл.

Это означало, что путь будет проложен по окружной, но по всем параметрам он гордо заявлял своими смелыми цифрами расчета времени по навигатору, что будет быстрее, чем путь через проспект.

– Хорошо, только строй не теряйте, – согласился Эрик.

Учтивый Карл кивнул и тут же пробубнил что-то в рацию. Через минуту джип вывернул в узкий закоулок между зданиями вслед за джипом с телохранителями, что прокладывал путь двум своим собратьям позади. С тех пор как Пастаргаи смело заявили о себе, конвой из трех бронеджипов стал для компании минимальной необходимостью.

– Это ведь все из-за твоих родителей, не так ли? – спросил Эрик немного погодя.

Нина сначала не поняла его, но уже в следующее мгновение спрятала лицо за шарфом еще глубже. Они никогда не говорили о ее родителях, но это не значит, что разговор был под запретом. С течением времени Эрик становился все ближе, и тема смерти ее родителей неизбежно продвигалась ему навстречу.

– Могу поспорить, что ты обожала Рождество, когда они были рядом, – продолжал Эрик уже полушепотом, словно боялся спугнуть Нину, как маленькую птичку пугает едва заметный шорох.

Нину не радовал этот разговор, но она продолжала слушать в очередной раз, поддавшись желанию удостовериться в том, как ясно видит Эрик ее нутро.

– Но в лечебнице каждое празднование Нового года лишь резало ножом по сердцу. Ведь все было не так. Все было даже больше, чем не так. Все было ужасно, чудовищно, болезненно. Каждое Рождество, проведенное там взаперти, под дурманом от нейролептиков или привязанной ремнями к койке, все больше вбивало в голову мысли о безысходности. Ты впала в отчаяние оттого, что мир уже никогда не будет таким, как прежде.

Эрик не знал, откуда он брал все эти образы в голове. Он был уверен, что Нина не собиралась ими делиться, и поэтому, может, он просто напридумывал сам себе эти уродливые неправильные картинки. Но было в них что-то такое искреннее правдивое и прочное, заставлявшее осознать то, что их нельзя вернуть и изменить, они незыблемы и несокрушимы, как события прошлого, оставшиеся в памяти, и в то же время, безвозвратно ушедшие, дразнящие своей недосягаемостью. Разве обычная выдумка способна заставить человека испытывать подобное? Разве вымысел может заставить психологически стабильного человека поверить в то, что он реален?

Он не просто видел воспоминания Нины, он был ею в них. Он лежал обездвиженный на скрипучей железной кровати. Кожаные истертые, но крепкие ремни туго стягивали запястья. Спина и ягодицы онемели от жесткого матраса, жутко хотелось встать и размять их. Выскочившая из кроватной сетки пружина больно давила в самую лопатку, казалось, что одним лишь давлением она уже образовала на теле синяк. Во рту было так сухо, что губы отрывались от зубов, оставляя на них ошметки кожи, и невозможно было сглотнуть из-за жгучей боли в глотке. Вокруг темнота, но в комнате есть маленькое зарешеченное окно под потолком, примерно сантиметров тридцать на сорок, и тусклый свет уличного фонаря был единственным его компаньоном в этом царстве мрака и страхов. Он видит, как в этом желтом свете падают крупные хлопья снега, и по ним он понимает, что ночь невероятно тепла и безмятежна, в отличие от его мира здесь. Он чувствует присутствие Тех, кого боится так, что желудок завязывается в узел и немеют мускулы. Он слышит Их дыхание, видит мелькающие в тьме блеклые тени. Пару раз в моменты пика охватившего ужаса он даже почувствовал, как Они дотронулись своими холодными высохшими культями до привязанных лодыжек. А Эрик все смотрит в окно, на этот слабый желтый свет, пытаясь не обращать на Них внимание, пытаясь поверить в то, что он сильнее Их, пытаясь побороть свой животный страх перед Ними. И каждый раз проигрывает. Глаза закипают, и горячие слезы струятся по щекам, пропитывая подушку насквозь. Его накачали транквилизатором, уверенные, что галлюцинации отступят. Но в действительности они обездвижили его, лишили защиты и принесли в жертву.