Я представляю себе, что сказал бы падре Бенедетто, если бы увидел меня голышом рядом с обнаженной юной красавицей под деревом, с бутылкой французской шипучки в руке.

Она берет у меня бутылку и обдирает с нее фольгу, бросая обрывки в корзину. Ловко раскручивает проволоку и тянет пробку. Та вылетает с хлопком и падает в траву. Шампанское переливается через край, она держит бутылку так, чтобы капли падали ей на грудь. Громко втягивает воздух от прикосновения холода.

Я передаю ей мешочек. Он холодный, потому что лежал между бутылкой и льдом.

— Это тебе.

— Что это? — спрашивает она, с любопытством разворачивая полиэтилен.

— Твое спасение. От Виа Лампедуза.

Она вынимает деньги и держит, не сводя с них остановившегося взгляда. Снято с банковского счета, пачка американских банкнот, перехваченных резиновыми колечками.

— Двадцать пять тысяч американских долларов. Сотенными.

На ресницах у нее появляются слезы. Она кладет деньги на одеяло, осторожно, будто они могут разбиться, и поворачивается ко мне.

— Откуда у тебя столько? — спрашивает она. — Ты же бедный человек, художник…

Ей нужно объяснение, но я не считаю, что обязан его давать.

— Не спрашивай.

— Значит, ты…

Вопрос не прозвучал, но я знаю, что у нее в мыслях.

— Нет. Не ворованные. Я не грабил банков. Я их заработал.

— Но так много…

— Не говори никому, — советую я ей. — Если положишь в банк, с тебя снимут налоги. И люди узнают. Просто молчи и трать понемногу.

Она кивает. Она итальянка. Мой совет — напоминание, а не откровение. Для нее такая сумма — это яхта больше двадцати метров в длину.

Слезы катятся у нее по щекам, она прерывисто дышит, будто пробежала от самого озера. Я вдруг соображаю, что она совсем не накрашена, но ее красота безупречна и без этого, и я смущен ее красотой и ее слезами.

— Ну, не надо.

Я пальцем вытираю ей слезы, размазываю влагу по щекам. Медленно-медленно она поднимает руку к моему лицу, обхватывает пальцами подбородок. Глаза мокры от новых слез, но дыхание выровнялось. Она нагибается и целует меня так легко, что я едва ощущаю поцелуй. Ей нечего мне сказать, а кроме того, она не знает подходящих слов.

Я разливаю шампанское в два пластиковых стаканчика и один даю ей, предварительно опустив туда клубничину. Она делает глоток, и слезы перестают течь.

— Не будем больше говорить о любви, — прошу я негромко. — Просто выпей и полюбуйся на то, что вокруг!

Я взмахиваю стаканчиком, очертив этим движением всю долину. Она смотрит вниз, на цветущий луг и на озеро. Цапля вернулась и теперь охотится на мелкую рыбешку, а тени под деревьями делаются все гуще, по мере того как солнце клонится ниже. Я слежу за ее взглядом, но мои глаза то и дело возвращаются к куче камней, скрытых вьющимися растениями. Мысленно я вижу на них абрис мишени. Бабочки, танцующие в воздухе, — это клочки картона.

Открываю двери, ведущие во двор. Синьора Праска оставила включенной тусклую лампочку у подножия лестницы. Среди ночной тишины плеск фонтана кажется громким.

Я держу Клару за руку и прикладываю палец к губам. Разувшись, мы крадемся вверх по лестнице, там, где из прохудившейся трубы подтекает вода, холод камня пробирает ступни почти до боли: похоже, пока мы были в горах, в долине прошел дождь. Я отпираю свою квартиру и ввожу Клару внутрь, аккуратно закрываю дверь и зажигаю настольную лампу.

— Ну, вот ты и здесь. Вот мой дом. Хочешь чего-нибудь выпить? У меня есть вино и пиво.

Она не отвечает на мое предложение, она осматривается. Я вспоминаю о своей клиентке, которая осматривала комнату на предмет потенциальной опасности. Клара оглядывает ее с любопытством. Замечает картины на стене.

— Это ты нарисовал? — спрашивает она недоверчиво.

— Нет. Я их купил.

— Вот и хорошо. Ты рисуешь гораздо лучше. Она подходит к книжным полкам, слегка наклоняет голову на сторону, читает названия на корешках.

— Можешь взять почитать какую хочешь. Я не очень много читаю.

Она подходит к столу, смотрит на лежащие там зарисовки, в основном это тот самый парусник. Она вглядывается внимательнее.

— Вот это хорошо. У тебя не должно быть уродливых картинок на стене. Только те, которые красивее этих.

Я подхожу к ней, беру наброски, собираю в аккуратную стопку. Всего их десятка два.

— Эти я хочу отдать тебе. Они не на продажу и не для заказчика. Они для тебя. Повесь их дома. Будешь вспоминать долину.

Я аккуратно засовываю листы в большой конверт, она берет их и смотрит почти так же, как смотрела на пачку долларов.

— Grazie, — говорит она чуть слышно, — molto grazie, tesoro mio[102], — и аккуратно кладет конверт на стол. Подходит к окну и стоит там, повернувшись ко мне спиной, глядя на долину, залитую теперь скупым, слабым светом молодого месяца.

Немного полюбовавшись ею, я выхожу на кухню и возвращаюсь с двумя бокалами «Фраскати», даю ей один и снова беру ее руку.

— Salute![103]Клара.

— Evviva![104]— отвечает она почти совсем серьезным голосом и, отпустив мою руку, возвращается к столу.

— Я хочу жить здесь. С тобой, — говорит она без экивоков. — Хочу здесь жить и заботиться о тебе.

Я не отвечаю. Вдруг приходит нестерпимая боль. Ее желание — теперь и мое желание, и мне страшно хочется, чтобы будущее было именно таким, чтобы в нем было место для Клары.

Но чертов выходец из тени, который отказывается переходить к действию, перечеркивает все это. Если бы только он бросил свою реплику, сделал свой шаг, можно было бы все уладить. Если он намерен меня шантажировать, ну и пускай: я ему заплачу. А потом выслежу его и убью. Все будет обставлено как несчастный случай, как самоубийство.

Кларе сейчас нельзя перешагивать вместе со мной через границу между прошлым и будущим, как бы мне ни хотелось забрать ее с собой. Я выбрал свою игру, я составил свод правил, по которым живу, и их нельзя нарушать, от них нельзя отклоняться, мне нечем сейчас подкупить богинь судьбы. Я, как Фауст, попался в свои собственные силки.

— Пойдем со мной, — зову я после долгой паузы.

Она хочет поставить вино на стол.

— Возьми его с собой.

Наверное, синьора Праска была права. Этой лоджией нужно с кем-то поделиться. Я веду Клару по коридору, мимо первой спальни. Она заглядывает туда и останавливает меня, тянет внутрь.