подал его королю и приказал ему выпить за здоровье нации.

Король спокойно взял стакан и произнес твердым голосом:

— Пусть французская нация знает, что я люблю ее, так как я принес ей много жертв. От всего сердца пью за ее здоровье!

И, несмотря на тревожные предостережения верных приближенных, Людовик поднес стакан к губам и опорожнил его.

Толпа громко заревела от восторга, и этот рев был подхвачен кровожадной чернью, толпившейся под окнами.

Тем временем королеве удалось успокоить плакавшего дофина. Она поднялась с колен и, увидав, что король вышел, бросилась к выходу. Преданные люди преградили ей путь, напоминая ей, что она не только королева, но и мать; они со слезами заклинали ее внять советам благоразумия и не подвергать себя напрасно жестокой опасности, увеличивая тем еще более опасность, грозившую королю.

— Пусть никто не мешает мне исполнить мой долг! — воскликнула королева. — Отойдите прочь от дверей!

Однако верные слуги упорствовали, не отступив даже перед гневом королевы. В этот момент через другую дверь в комнату вошли несколько национальных гвардейцев. Они старались успокоить Марию-Антуанетту, уверяя, что жизнь ее супруга в безопасности.

Тем временем шум и гам все приближались: угрозы смертью и яростный рев доносились уже из караульного зала, запертые двери подались под напором извне, и в комнату хлынули несметные толпы народа, словно морские волны, гонимые бурей. Национальные гвардейцы загородили тогда королеву с детьми массивным столом и стали сами по обеим сторонам для их защиты.

Только эта ничтожная преграда отделяла Марию-Антуанетту от врагов, которые направили на нее свое оружие. Но к королеве вернулось уже все ее самообладание, и она приняла свою гордую осанку. Эта женщина стояла, выпрямив стан; с правой стороны к ней прижималась испуганная дочь, слева — дофин, с удивлением смотревший во все глаза на врывающийся народ. Позади королевы стояли княгини Ламбаль и Тарант, а также де Турзель.

Королева не потупляла взора; он был твердо устремлен на кричавших и ревущих бунтовщиков, но, когда к ней приблизился человек с окровавленным сердцем на острие пики, тогда ее ресницы дрогнули, а щеки покрылись смертельной бледностью, потому что она узнала в нем сапожника Симона. Ужасное предчувствие подсказывало королеве, что этот злодей, вечно появлявшийся перед нею, как демон ненависти, когда ее жизни грозила опасность, готовит ей беду и горе также в будущем.

В это время издали послышались все приближавшиеся крики:

— Да здравствует Сантерр! Да здравствует Сент-Антуанское предместье! Да здравствуют санкюлоты[9].

Затем во главе толпы полуобнаженных молодцов в комнату ворвался пивовар Сантерр в фантастическом одеянии абруццского разбойника, с кинжалом и пистолетами за поясом, в широкополой шляпе с красными перьями, надетой набекрень на его темно-русых волосах, которые развевались наподобие львиной гривы по обеим сторонам свирепого лица.

Мария-Антуанетта подняла дофина, посадила его перед собою на стол и шепнула ему, чтобы он не плакал, не пугался. И доверчивый ребенок с улыбкой стал целовать руки матери.

Тут подскочила к столу пьяная женщина. Швырнув на него красный колпак, она, под угрозой смерти, приказала королеве надеть его на себя. Мария-Антуанетта обвила обеими руками дофина и спокойно обратилась к стоявшему возле нее генералу фон Виттенгофену:

— Наденьте на меня колпак!

Женщины радостно заревели, когда генерал, бледный от бешенства, трепетавший от горя, исполнил приказание королевы и надел красный колпак на ее волосы, поседевшие от скорби в одну ночь.

Однако минуту спустя Виттенгофен снял этот головной убор с королевы и положил его на стол. Со всех сторон тотчас раздался повелительный крик:

— Красный колпак дофину! Трехцветную ленту маленькому Вето!

Женщины поспешили сорвать ленты со своих колпаков и швырнули их на стол.

— Если ты любишь французскую нацию, — закричали они королеве, — то надень своему сыну красный колпак!

Королева кивнула де Турзель, и та нарядила дофина в красный колпак и повязала ему на шейку и на руку трехцветные ленты. Ребенок недоумевал, шутка это или оскорбление, и посматривал на окружающих со смущенной улыбкой.

Облокотившись на стол, Сантерр со смехом разглядывал удивительную группу. Но когда он увидал вблизи гордое и вместе с тем кроткое лицо королевы, когда заметил капли пота, струившиеся из-под шерстяного колпака по лбу дофина, то даже в его душе шевельнулась жалость. И, выпрямившись, может быть, для того, чтобы избежать взгляда Марии-Антуанетты, пивовар крикнул грубым голосом:

— Да снимите вы колпак с ребенка! Разве не видите, что он вспотел?

Королева поблагодарила его кротким взором и сняла сама колпак с головы бедного мальчика.

Вот протискалась к столу ватага разъяренных женщин. Грозя королеве кулаками, они осыпали ее неистовыми проклятиями.

— Видите, как спесиво и презрительно посматривает на нас эта австриячка! — крикнула одна молоденькая женщина, стоявшая в первом ряду. — Она готова разразить нас своими глазами, потому что мы ей ненавистны!

Мария-Антуанетта ласково обратилась к ней:

— С какой стати мне ненавидеть вас? Это вы ненавидите меня! Разве я когда-нибудь причинила вам зло?

— Мне, конечно, нет, — ответила молодая женщина, — но французской нации.

— Бедное дитя, — мягко возразила королева, — вам внушили это, а вы и поверили! Какая могла быть мне польза в том, чтобы вредить французской нации? Вы называете меня австриячкой. Но ведь я жена короля Франции, мать дофина; я француженка всеми своими чувствами, как супруга и мать. Страны, где я родилась, мне никогда больше не увидеть, и от одной Франции зависят мое счастье и горе.

Мария-Антуанетта произнесла эти слова мягким, задушевным тоном, со слезами на глазах, и во время ее речи шум внезапно затих,