— Ты не обедаешь? — удивился он.

— Я не голодна, — коротко ответила Лина, — жарко. Ты будешь окрошку?

— Еще бы! — сказал Марк.

Она наполнила тарелку и поставила перед ним.

— Положи сметану…

— Спасибо, — сказал хозяин дома и неторопливо придвинул к себе хлеб, — мне без тебя неинтересно обедать…

Лина упорно молчала за его спиной, перекладывая котлеты из сковороды на тарелку. Запах пищи разбудил в ней чувство голода, она представила вечно пустой холодильник Манечки, ее кудахтанье, слезы, — и виноват во всем был этот сильный мужчина, не терявший аппетита ни при каких обстоятельствах. Волна нестерпимой детской обиды захлестнула ее — Лина выбежала из кухни и без сил рухнула в кресло за письменным столом. Марк появился на пороге через секунду.

— Что происходит? — спросил он.

— Ничего! — фыркнула Лина.

— Я же вижу… — сказал он.

— Иди ешь свой обед, — с ненавистью произнесла она.

— Мне что-то расхотелось.

— Вот как? — сказала Лина. — Какие мы чувствительные… Привыкай. Я сейчас ухожу от тебя к Манечке. И не вздумай там появляться. Если бы ты знал, до чего ты мне отвратителен…

— Не правда, — произнес мужчина, приближаясь и неотрывно глядя на опущенную темноволосую гладкую макушку жены, на ее остро поднятые плечи, на обтянутую тонкой тканью отяжелевшую грудь, притиснутую к краю стола. — Повтори это, глядя мне в глаза. Ты не умеешь по-настоящему ненавидеть, Лина.

— Умник, — прошептала она. — Тем хуже… Зачем ты обманул меня, Марк? — Она вскинула голову, и он поразился румянцу, вспыхнувшему на ее совершенно бескровном лице. — Ты обманул меня, как последнюю девку, — медленно повторила женщина, — разыграл передо мной спектакль… Здесь, в ящике стола, бумага, которую ты якобы сжег, тем самым доказывая, что понимаешь мои чувства и идешь мне навстречу.

— Мне необходимо было успокоить тебя.

— Зачем?

— Потому что мне казалось, я догадываюсь, что ты испытываешь.

— Значит, так? — произнесла Лина. — И, понимая это, ты все-таки решил по-своему: обмануть меня, а затем сделать то, что было тобой задумано… Верно?

Не приближайся ко мне, Марк! Ты сжег какую-то бумажку вместе с конвертом, а эта продолжала лежать в твоем столе?

— Да я начисто забыл о ней, — воскликнул Марк, — об этой проклятой бумаге!.. Она валяется там с осени… Почему же ты, когда обнаружила ее, не уничтожила сразу? Сделай это сейчас, если для тебя она имеет такое значение!

— Вот уж нет, — сказала Лина, рывком выдвигая ящик, — я даже прикасаться к ней не намерена. Вот она здесь. Возьми и уничтожь ее сам.

— Отлично, — проговорил Марк, обойдя стол и взяв двумя пальцами глянцевый листок. — Все верно, это наш, так сказать, брачный контракт. Я кладу его перед тобой, иду на кухню, вот спички… правильно, оставайся на месте, смотри!

Лина отодвинулась от стола вместе с креслом, брезгливо наблюдая, как на блюдце корчится, догорая, комок смятой бумаги. В воздухе растаял горьковатый дым. Когда Марк, неся блюдце перед собой, прошагал на кухню, она вновь протерла стол розовой салфеткой.

Когда он возвратился, она сидела совершенно неподвижно.

— Пойдем поедим, — устало сказал Марк, — ты голодна, наверное.

— Ты не человек, а какая-то бесчувственная машина, — сказала Лина. — Позволь мне уйти из твоего дома!

— Нет, — произнес Марк. — Тебе незачем уходить. Ты беременна моим сыном. Мы должны остаться вместе. Женщина промолчала.

— Ты ведь понимаешь, что твой уход, Лина, ничего не решает. Я не хочу отравлять жизнь ребенка нашими с тобой семейными разборками. Он важнее нас обоих. Он должен родиться и жить с нами.

— С нами? — Лина вздрогнула, словно от ожога. — А разве «мы» существуем? Ты, как и прежде, хочешь управлять мной, ничего не испытывая, кроме ловко скрываемой неприязни. Разве мы любим друг друга? И разве мы с тобой — действительно муж и жена?

— Я не испытываю никакой неприязни, — сказал Марк, — ты мне очень дорога… Позволь мне убрать из прихожей этот чемодан. Уже куплены билеты, давай спокойно соберемся в дорогу, а через несколько дней ты успокоишься, отдохнешь и скорее всего согласишься со мной.

— Ты опять диктуешь мне условия! Я хочу выбирать сама, — возбужденно, почти захлебываясь, заговорила Лина. — Я хочу чтобы ты не решал, что мне следует делать, а что нет. И я все-таки ухожу, потому что мой ребенок 268 всегда будет только моим.

— Я не отпущу тебя, — сказал Марк, направляясь в прихожую. — Тебе нельзя уходить, не нужно бросать меня сейчас…

В ослепительно вспыхнувшем перед ней неистовом свете Лина увидела стену, вырваться из-за которой он никогда ей не даст. Ни о чем не думая больше, она рванула ящик, схватила пистолет и, стиснув рубчатую рукоять в ладони, поднялась и быстро пошла вслед за мужчиной. Она ничего не видела сквозь едкую пелену слез и ничего не чувствовала, потому что боль прожигала ее грудь и напрягшийся, выпирающий живот. Рука, державшая оружие, стала мокрой от пота и дрожала. На ходу она сдвинула вниз какую-то штуковину сбоку ствола.

— Марк! — воскликнула она, задохнувшись. — Отпусти меня, потому что иначе…

Лина еще видела, как он развернулся к ней, и усмешка, вначале небрежная, а затем изумленно-испуганная, растаяла вместе со словами:

«Осторожно, осторожно, держи подальше от себя, пистолет заряжен!» Он сделал короткое судорожное движение к ней, и Лина снова что-то нажала, оглохнув от грохота выстрела и не слыша, как он произнес:

— Ты не поняла…

— Марк! — закричала Лина, отбрасывая оружие и пытаясь поймать, удержать на весу его стремительно заваливающееся навзничь тело, но, зацепившись за оказавшийся между ними чемодан, чтобы устоять на ногах, вынуждена была ухватиться за раму зеркала. Боль, сжавшая железными тисками спину, остановила ее, Лина глубоко задышала и, как учил врач, попыталась расслабиться. Она стояла в прихожей, стараясь унять дрожь, успокоить себя и ребенка; огонь покинул ее, стена рухнула — теперь она была совершенно свободна. У ее ног на ковре лежал Марк.

Неизвестно, сколько бы Лина простояла в оцепенении, если бы из неподвижности ее не вывел резкий звонок в дверь. Ей не потребовалось перешагивать через Марка, потому что он лежал наискось, головой к двери, ведущей на кухню, — падая, он не задел ни одного предмета в прихожей. Лина боком продвинулась к входной двери и стала возиться с замком. Пальцы дрожали, не повинуясь ей.

На пороге стоял генерал Супрун в домашней фланелевой рубахе в голубую клетку и кожаных шлепанцах на босу ногу.

— Марк Борисович имеется? — осведомился он, заменяя выражение недовольства на лице иронической усмешкой. — Я пытался дозвониться вам по телефону, но совершенно безрезультатно. Мне необходимо с ним переговорить. Могу я войти?