В необычайной тишине королевский адвокат Батлер вскочил и совершенно спокойно сказал:

— Ваша честь, позвольте допросить свидетеля. — И тут же выстрелил в Брауна вопросом, который словно бы не шел к делу: — Вы уже слышали, здесь говорилось о кинжале; эксперты считают, что преступление совершено с помощью короткого клинка, вам это известно?

— Короткий клинок, — подтвердил Браун и кивнул с мрачной важностью, точно филин, — но очень длинная рукоятка.

Еще прежде, чем зал полностью отказался от мысли, что священник своими глазами видел, как сам же вонзает в жертву короткий клинок с длинной рукоятью (отчего убийство казалось еще чудовищней), он поспешил объясниться:

— Я хочу сказать, короткие клинки бывают не только у кинжалов. У копья тоже короткий клинок. И копье поражает точно так же, как кинжал, если оно из этих причудливых театральных копий; вот таким копьем бедняга Паркинсон и убил свою жену — как раз в тот день, когда она послала за мной, чтобы я уладил их семейные неурядицы, — а я пришел слишком поздно, да простит меня Господь. Но, умирая, он раскаялся, раскаяние и повлекло за собою смерть. Он не вынес того, что совершил.

Всем в зале казалось, что маленький священник, который стоял на свидетельском месте и нес совершенную околесицу, просто сошел с ума. Но судья по-прежнему смотрел на него в упор с живейшим интересом, а защитник невозмутимо задавал вопросы.

— Если Паркинсон убил ее этим театральным копьем, он должен был бросить его с расстояния в четыре ярда, — сказал Батлер. — Как же тогда вы объясните следы борьбы — разорванное на плече платье? — Защитник невольно стал обращаться к свидетелю как к эксперту, но никто этого уже не замечал.

— Платье несчастной женщины было порвано потому, что его защемило створкой, когда она пробегала мимо, — сказал свидетель. — Она пыталась высвободить платье, и тут Паркинсон вышел из комнаты обвиняемого и нанес ей удар.

— Створкой? — удивленно переспросил обвинитель.

— Это была створка двери, замаскированной зеркалом, — объяснил отец Браун. — Когда я был в уборной мисс Роум, я заметил, что некоторые из зеркал, очевидно, служат потайными дверьми и выходят в проулок.

Снова наступила долгая неправдоподобно глубокая тишина. И на этот раз ее нарушил судья.

— Значит, вы действительно полагаете, что когда смотрели в проулок, вы видели там самого себя — в зеркале?

— Да, милорд, именно это я и пытался объяснить, — ответил Браун. — Но меня спросили, каков был силуэт, а на наших шляпах углы похожи на рога, вот я и…

Судья подался вперед, его стариковские глаза заблестели еще ярче, и он сказал особенно отчетливо:

— Вы в самом деле полагаете, что когда сэр Уилсон Сеймор видел нечто несуразное, как бишь его, с изгибами, женскими волосами и в брюках, он видел сэра Уилсона Сеймора?

— Да, милорд, — отвечал отец Браун.

— И вы полагаете, что когда капитан Катлер видел сгорбленного шимпанзе со свиной щетиной на голове, он просто видел самого себя?

— Да, милорд.

Судья, очень довольный, откинулся на спинку кресла, и трудно было понять, чего больше в его лице — насмешки или восхищения.

— А не скажете ли вы, почему вы сумели узнать себя в зеркале, тогда как два столь выдающихся человека этого не сумели? — спросил он.

Отец Браун заморгал еще растерянней, чем прежде.

— Право, не знаю, милорд, — с запинкой пробормотал он. — Разве только потому, что я не так часто гляжусь в зеркало.

В закатный час Фламбо сидел со своим другом-священником в парке Темпл-Гарден. То ли окружающий пейзаж, то ли еще какая случайность повлияли на их беседу — речь зашла о делах юридических. Говорили о пределах допустимого при перекрестном допросе, о пытках времен Античности и Средневековья, о французских судебных следователях и о допросе третьей степени в Соединенных Штатах.

— Я тут читал о новом психометрическом методе, — заметил Фламбо. — О нем сейчас много говорят, особенно в Америке. Вы знаете, о чем я: надевают на руку датчик, измеряющий частоту пульса, и отмечают, на какие слова человек реагирует изменением сердечного ритма. Как вам это?

— Очень интересно, — сказал отец Браун. — Мне напомнило другую интересную гипотезу — в Средние века верили, что от прикосновения убийцы на теле мертвеца выступает кровь.

— Вы в самом деле считаете, что эти два метода равноценны?

— Я считаю, что они в равной степени бесполезны, — ответил Браун. — Током крови как у мертвых, так и у живых управляют миллионы причин, и мы никогда не узнаем их все. Как бы своеобразно ни текла кровь, я не соглашусь на этом основании ее проливать — разве что крови натечет столько, чтобы покрыть гору Маттерхорн до самой верхушки.

— Но это научный метод, его эффективность гарантируют крупнейшие американские ученые! — возразил Фламбо.

— Ученые так сентиментальны! — воскликнул отец Браун. — А уж американские — вдвойне! Кому, кроме янки, придет мысль что-то доказывать на основании того, как бьется человеческое сердце? Да они сентиментальнее человека, воображающего, что, если женщина покраснела, значит, она в него влюблена. Вот вам доказательство на основе кровообращения, открытого бессмертным Гарвеем[76]; и препаршивое доказательство, между прочим.

— А все-таки, — упорствовал Фламбо, — изменение сердечного ритма на что-нибудь да указывает!

— Палка тоже на что-нибудь указывает, — отозвался его друг. — Но вот беда — другой ее конец всегда указывает в противоположную сторону. Тут главное — ухватиться за палку с нужного конца. Я видел однажды, как применяли похожий метод. С тех пор в него не верю.

И священник рассказал историю о развенчании научного метода.

Случилось это почти двадцать лет назад. Отец Браун был тогда капелланом своих собратьев по религии в тюрьме города Чикаго, где ирландское население равно склонно к преступлению и раскаянию, так что работы у него хватало. Официальную должность второго лица после начальника тюрьмы занимал бывший сыщик по имени Грейвуд Ашер — сдержанный философ-янки со впалыми щеками. Его постную физиономию изредка разнообразила странно-извиняющаяся гримаса. К отцу Брауну он относился благожелательно и немного покровительственно, а священник хорошо относился к нему и очень плохо — к его теориям. Теории были необыкновенно сложные, но Ашер веровал в них с необыкновенной простотой.

Как-то вечером он вызвал отца Брауна к себе. Священник, по своему обыкновению, молча сел у заваленного бумагами стола и стал ждать. Чиновник отыскал среди залежей документов газетную вырезку и протянул ее отцу Брауну. Тот прочел, внимательно и серьезно. Статья на розовой бумаге была из бульварной газетенки, и говорилось в ней следующее: