- Недурно, недурно. Кисловато, мутновато, но пить можно.

А я переводила суждения этого тонкого ценителя.

Когда, наполнив пять канистр, мы собрались ехать дальше, солнце уже скрылось за гору. Морис сел за руль. Мы проехали от силы километра два и остановились около виноградника.

Морис сказал, что лучше нам сейчас выспаться, а границу перейти днем, тогда можно будет в случае чего позвать на помощь наших друзей-австралийцев. Мы сидели, свесив ноги из фургона, глядели, как внизу, в деревне, один за другим зажигаются огни. Не знаю, навевает ли здешнее вино особенно грустные мысли, только Морис стал вдруг тосковать по своей жене, оставшейся на другом конце света, по дочке, которую ему не суждено растить.

- Ты никогда не говорил, что у вас есть дочка, - сказала я, несколько удивившись.

- Зачем? - вздохнул он. - Ведь я никогда не увижу ни ту ни другую.

- Сколько ей лет?

- Одиннадцать. Я уже был в тюрьме, когда она родилась. Прости, Толедо, я не должен был тебе всего этого рассказывать. Но вдруг грустняк напал. Ничего, пройдет.

И прошел. И грустняк, и моя уверенность в том, что я смогу удержать его при себе надолго. Но я с самого начала раз и навсегда запретила себе думать о том, что с нами будет. Помимо всего прочего, война учит радоваться всему, что послано в данный момент, и не беспокоиться о будущем. Я же не мазохистка.

Потом мы разложили в фургоне койку. Морис поцеловал меня, я сбросила халат, и мы любили друг друга, забыв обо всем на свете.

Когда стало совсем уже поздно, он открыл дверь и стал на пороге, вдыхая ночной воздух.

- Знаешь, - сказал он мне, - гляжу я на эти виноградники и вспоминаю, что когда-то был точно в таком же фургоне и тоже среди винограда. Только было это перед войной. Там была еще девушка, танцевавшая под разбитое пианино… Звали ее… Звали… Забыл. Я тоже сбежал из тюрьмы и взял в заложницы… кого бы ты думала? Невесту! Настоящую невесту в белом платье и фате.

Он принужденно рассмеялся. Подошел ко мне, сел. В темноте я видела только его силуэт. После долгого молчания он проговорил:

- Ах, Толедо, никогда нам с тобой не остановиться и не зажить счастливо. Мне нужно вечно бежать и скрываться, скрываться, скрываться, пока меня наконец не поймают. Я не имел права вмешивать тебя в эту историю. Я негодяй.

Я скользнула к нему поближе и крепко-крепко обхватила руками.

- Не говори так.

- Если бы не я, ты бы сейчас уже уладила все свои дела и уехала в Америку.

- А сейчас я еду туда, куда хочу, и счастлива.

Он обнял меня за плечи.

- Толедо, прошу тебя, скажи им, что я тебя принудил, взял заложницей! Обещай, что скажешь!

- Чтобы ты на этом успокоился и забыл обо мне? Премного благодарна!

Я не видела его лица, но сказал он это так нежно, что у меня защемило сердце:

- Нет-нет, я никогда не забуду тебя, Толедо! И ты меня не забывай! Что бы ни случилось, не забывай, что я люблю тебя, правда, люблю! Мне хотелось бы иметь сотню жизней и одну полностью посвятить тебе!

- Если бы у тебя было много жизней, - весело отозвалась я, - я взяла бы их все.

Может быть, он видел в потемках лучше меня, но только его губы мгновенно нашли мои, и мы оба повалились в койку. Поцелуй длился долго-долго. Нагая, в его объятиях, я обняла его ногами и стала чуть раскачивать, чтобы мы занялись чем-то более существенным, чем поцелуи, но он отодвинулся, с приглушенным стоном схватившись рукой за правое плечо.

- Тебе больно?

- Ничего. Старые раны…

Я встала, он растянулся в койке. Несколько раз тяжело выдохнул, справляясь с болью. За все пять недель, с момента как он очнулся, я не слышала от него ни единой жалобы и потому не взяла никаких лекарств. Вот разве что на дне косметички завалялся аспирин.

Я полезла за ним в сумку, но Морис остановил меня:

- Не суетись. Мне ничего не нужно.

Я села на койку рядом с ним.

- Знаешь, чего бы мне хотелось? - сказал он несколько минут спустя. - Винограда!

- Думаешь, он тут есть?

- Не знаю.

Я порылась в сумке, нацепила первое, что попалось под руку, - мужскую рубашку, которую взяла для Мориса, - и босиком, с голой попой направилась к двери со словами:

- Я сейчас. А ты пока отдохни.

Я спрыгнула на землю.

- Дженнифер! - окликнул меня Морис, приподнявшись в гамаке.

Луна осветила его лицо, и я увидела, что он смотрит на меня с нежностью и улыбается.

Я шла по винограднику и почему-то чувствовала себя ужасно глупо. Винограда почти не было - так, две-три сморщенные ягодки, забытые сборщиками.

Я приподнимала листья, пытаясь отыскать еще, и тут вдруг услышала шум мотора. Обернулась: перед тем как тронуться, машина мигнула фарами, и на землю шлепнулась моя сумка.

Машина вырулила на дорогу и скрылась.

Я стояла без движения, кажется, даже не крикнула. Просто смотрела, как она уезжает. Уезжает, растворяясь в темноте. Слезы застилали мне глаза, но это потому, что я не верила, не могла поверить. Я не сразу поняла, что Морис назвал меня моим настоящим именем. Еще с большим опозданием до меня дошло, что он бросил меня между Китаем и Бирмой.

Меня, несчастную идиотку из Толедо, штат Огайо.

Красная лампа на потолке не гаснет у меня в камере всю ночь, при ее свете я и пишу. Мне пришлось побороться, прежде чем я заполучила карандаш и бумагу. Они уверяют, что мое состояние ухудшается, когда я возвращаюсь к этой истории. Но кто, кроме меня, может рассказать, чем она закончилась?

Поэтому я и притворяюсь веселой.

Притворяюсь благоразумной.

А сначала они решили, что я сошла с ума. Стали делать мне уколы. Я не отличала ночи от дня. Плакала. Топала ногами. Ударила одного из так называемых врачей. Но ничего не добилась, поэтому теперь и притворяюсь.

Мне подчас не под силу довести свою мысль до конца. Это все из-за уколов. И еще оттого, что я много плакала. Ночью санитары приходили ко мне в палату и мучили меня. Иногда вдвоем, иногда втроем. По-моему, это было в Ле-Мане, в первой лечебнице, куда они меня поместили. Я слишком много выпила лекарств и теперь уже не помню точно где. Разумеется, мне никто не поверил. Они все заодно.

Моя прежняя помощница Эвелина Андреи навещает меня каждую последнюю субботу месяца. Семь показаний, которые я в прошлом году собрала и снабдила разъяснениями, надеясь как можно лучше защитить любимого человека, она хранит у себя. Хочу добавить к ним и свои. Пусть теперь это не имеет никакого значения, ведь все уже кончено; сама я заперта в тюрьму, исключена из коллегии адвокатов, все от меня отвернулись, а он не более чем тень, сопровождающая меня в несчастье.