– Не от Корсуни попов звать станем, кои и по-славянски не разумеют, а от народа славянского, от родного нам языка. От Болгарского царства царя Семиона.

– Вона как расположил! – удивлялся Добрыня. – А ведь верно. Болгары тамошние – христиане, суть православные, а царь – Царьграду супротивник.

– Не о том говоришь, – сказал князь. – Тамошний язык с нашим един. И все книги, и весь чин народу славянскому понятен. Вот в чем главное-то.

– Ай да князь!

– Благодать на нем Божия, – сказал Илья. – Кабы навек он переменился – таким, как ноне, стал!

Князь действительно стал иным. И одни объясняли его перемену тем ударом и слепотою, что приключилась с ним в Корсуни, другие – возрастом и удачной женитьбой, большинство же считало причиной крещение.

– Господь в нем работает! – уверенно говорил Илья и не сомневался, что теперь все будет благополучно. Господь не оставит свой удел без защиты.

Вспоминал он калик, что выискали его в чащобе муромских лесов, подняли от одра болезни и благословили на дружинное служение воинское.

– Все ведь по слову их вышло. Дружина бессловесно принудила князя принять венец веры православной. Никто ведь не примучивал, а вышло по слову посланников Божиих. И поднимается держава новая, держава православная. И князь иным стал. Иное было и в том, что пиры бесконечные прикончились. Не стало многодневных бражничаний. Верх в дружине взяли строгие православные гридни, и лихость воинская хоть и была в почете, все же выше стало цениться послушание.

Еще Илья внушал воям своим: храбрость всегда нужна! Лихость воинская – когда ты за одного себя ответчик, а это только в драках детских случается. В остальном же послушание воинское есть первая для дружинника добродетель. Потому воин, в строю стоящий среди множества других воев, и знать-то не может, куда войско идет и что воеводы замыслили! Послушание воспитывал Илья в воях повседневно. И в его заставах было то, что дружине языческой неведомо и непривычно. Поскольку вся дружина была православной – строго держали посты и совершали все церковные установления. Воинство, Муромцем учиненное, было крепко и надежно.

В ожидании священства болгарского, за коим послано было, князь призвал Илью Муромца к себе. Был князь тверез и не то чтобы постаревший, но возмужавший как-то зримо. Точно с корсунского крещения много лет прошло, а ведь и двух недель не миновало.

– Ну что, Илья Иваныч, – сказал князь, обнимая Муромца, – как живешь, здоров ли?

– Господь грехам терпит.

– Садись-ка к оконцу, потолкуем, как дружину учинять станем. Ведаешь ли ты, что державе православной войско требуется новое? И дружина – сердце его – должна быть новой, православной.

– Это и другие воеводы знают, – сказал Илья. – Вот и Добрыня тож…

– Добрыня знает, но он тебе в помощниках будет. А устраивать войско – тебе, Илья Иваныч. Ты у нас христианин истинный, а мы еще только учимся.

И, наклонившись к самому лицу Ильи, пахнув на него византийскими маслами душистыми, коими были умащены его кудри, князь сказал:

– Я ведь, Илья Иваныч, всю службу твою помню. Всю. И ценю тебя, и каюсь перед тобой. Не всегда я понимал, чего ты добиваешься. Прости.

– И ты меня прости, князь, – сказал, вставая, Илья.

– За что?

– Егда обидел тя неведением либо осуждением в душе.

– Ай! – сказал князь. – Да я во грехах, как свинья в объедках! Грех было не осуждать! Давай лучше о деле толковать. Как будем Киев крестить?

– По доброй воле.

– Это как же?

– Только тех, кто хочет, – сказал Илья. – Безо всякого принуждения.

– Дак эдак и не получиться может?! Я мыслил приказать, чтоб все непременно…

– А иудеи, кои свой закон держат? А хазары обрезанные, исламского закона? А язычники, кои к своим богам привычны?

– Всех! Ибо не понимают блага своего!

– Не боишься ли согрешить, князь? – спросил Илья. – Первейший грех – гордыня. А ты по гордыне своей других приневолить хочешь. Они ежели наружно веру примут, то в душе при своем законе останутся и врагами веры станут тайно. Не трогай их. Это дело не княжеское. Суди не по вере их, а по правде княжеской. Как они тебе служат, а не какому богу веруют! Иначе распря пойдет.

– Так ведь един народ не получится, если вера у всех разниться станет.

– Ты – князь, твое дело – правда! А закон пущай священство соблюдает. Суди по правде, за проступки либо благие деяния. А кто какой веры – дело не княжеское!

– Не пойму я тебя, Илья Иваныч, – сказал, вздохнувши, князь. – То ты за единое крещение для всех ратовал, а теперь вот другие веры допускаешь. Не пойму.

– А что тут понимать? Заповедано князьям: не раздражать подданных своих и не озлоблять. А первое дело – не заботься о сем. Сие дело Божие, он и управит ко благу.

– Боязно врагов около себя пригреть, – поежился князь.

– А ты не принуждай никого душе своей изменять – вот врагов и не будет.

– Боязно, – сказал князь, прохаживаясь по палатке.

– Пойду я, – попросился Илья и, уходя, поклонился князю: – Спасибо тебе, князь, что посоветовался со мною. Теперь истинно убедился я, что перемена в тебе великая. И перемена сия – ко благу. А лишними помыслами не утруждайся.

Но князь все же не совсем прислушался к совету Ильи. И решил, оставив в покое хазар, иудеев и прочих, язычников всех крестить, хотят они того или нет. Но Господь, как считал Илья, распростер руку свою над градом Киевом, и распри не вышло, поэтому язычники в большинстве своем крестились добровольно. Те же, кого насильно принуждали, не особо понимали, чего от них хотят, и продолжали своим богам веровать, считаясь христианами.

По прибытии священства из Охриды, града болгарского, их же ездил с почетом встречать отряд воевод конных, в том числе и Муромец с Добрыней, – стали готовиться к крещению всех горожан. Осторожный и хитрый князь решил сначала попробовать, каково будет сопротивление и будет ли?

Рано утром крещеные дружинники в пешем строю пошли на капище и стали разламывать и сбрасывать с горы идолов. Большая толпа киевлян собралась смотреть на уничтожение святилища. Добрыня на всякий случай держал на княжеском дворе конную дружину, но нигде ее не показывал – стояли воины при закрытых воротах тайно, только кони пофыркивали да били копытами мощеный двор.

Напряженно вслушивался старый воевода в шум на Перунской горе, вставали перед ним недавние картины новгородских драк и погромов. И здесь ждал он истеричных воплей и криков и, может быть, полыхания пламени над посадом, но ничего не происходило.

Гул толпы стоял ровный, ни истеричных выплесков, ни воплей волхвов – шумела толпа, но не более, чем на торжище.

– Ай раз, ай два… – слышались крики гридней, раскачивавших, словно гнилой зуб во рту, статую Перуна.