Девятая центурия Марка в числе первых достигла указанного Лицинием оборонительного рубежа. Во время бега по склону к тунграм прибились несколько легионеров. Шрамолицый протиснулся на свое привычное место в передней цепи и, потряхивая дротиком, оглядел соседей справа и слева. По его лицу поползла ухмылка, когда он увидел, с каким выражением легионеры таращатся на варваров, которые успели возобновить атаку.

– Я смотрю, дамочки, у вас и щиты новенькие. Ну тогда готовьтесь показать их синемордым, они вот-вот на нас навалятся. Эй! Слушать всем! Дротики к бою!

– Спасибо, рядовой, но командовать здесь буду все-таки я.

Марк, с обнаженным мечом стоявший за спиной Шрамолицего, осадил своего подчиненного вполне мирным тоном, не сводя глаз с набегающих вениконов. Соседями Девятой оказалась Пятая центурия Юлия, точно так же перемешанная с легионерами, как и люди Марка. Сейчас здоровяк-сотник прохаживался перед выстроившейся цепью, облаивая всех подряд и раздавая последние указания, насилу перекрывая вражеский рев.

– Сегодня река нам не поможет, ее тут нет! Только ваши щиты и желание оставить голову на собственных плечах, а не на чужом копье! – Марка невольно передернуло, когда перед глазами всплыло, что сталось с Руфием. – Обе шеренги! Дротики к бою!

Вдоль строя римлян побежала волна: люди поухватистей перекладывали ратовища в руках, готовясь к следующей, неизбежной команде, которую как тунгрийские, так и легионерские центурионы отдадут в нужный момент. Затем Юлий, решивший, что вениконы приблизились достаточно, проревел:

– Первая шеренга-а!.. Бросай!

Легионеры и тунгры как один человек сделали короткий выбег и швырнули тяжелые дротики и пилумы в набегающих вениконов, после чего уже без команды припали на одно колено, чтобы не мешать следующим метателям.

– Вторая шеренга-а!.. Бросай!

Солдаты задней цепи швыряли по настильной дуге, потому что их цели успели сократить дистанцию до нескольких десятков шагов. Широкие, листовидные жала тунгрийских дротиков и остроконечные пилумы легионеров валили сотни визжащих вражеских ратников на торфяной склон. Римляне тут же вернулись в боевой порядок, сжимаясь как пружина, чтобы принять удар орды, чьи воины либо отшвыривали с дороги раненых, либо просто топтали тех, кто рухнул на землю. Шрамолицый даже перекосился, когда одному из вениконов, пронзенному на его глазах, вообще не дали упасть, а буквально вынесли вперед под напором плотного людского месива. Тунгр присел чуть глубже, укрываясь за щитом, и, бормоча то ли себе, то ли соседям, приподнял гладиус до уровня медного умбона.

– Спокойно, ребятки, спокойно… делаем все, как учили… кто облажается, второго шанса не бу…

Вениконы навалилась на щиты римлян с такой силой, что оборонительная линия просела на полдюжины шагов. Ошалевшие варвары без передыху рубили по защитной стенке, и не только от дикой злобы, но и с отчаяния, осознав наконец, что попали в западню. Солдаты вынужденно отступали, шажок за шажком, все время нанося из-за щитов точно выверенные удары мечами, целясь в неприкрытые бедра вениконов, их животы и кадыки. То тут, то там брызгали алые фонтанчики, и на каждого павшего легионера или ауксилия приходилось по несколько искалеченных или убитых ратников Друста.

У Шрамолицего туника успела промокнуть от крови, что щедро лилась у него по шее. Удар копьем при первоначальной атаке пришелся ему в подбородок, несмотря на вовремя выставленный щит: длинное лезвие без особого труда пробило двухслойную древесину. Отчаянно дернув щит на себя, Шрамолицый притянул не только чужое застрявшее оружие, но и его владельца. Рыча от бешеной радости, ветеран гладиусом пронзил варвару ляжку и, провернув лезвие, вскрыл бедренную вену, после чего сшиб варвара в гущу его сотоварищей мощным ударом умбона в грудь.

За спиной сражающихся солдат без устали сновали центурионы, которые как коршуны следили, где кого ранят или убьют, и вопили на бойцов задней линии, чтобы те скорее выдергивали вышедшего из строя и вталкивали на его место замену. В то время как большинство рубились молча, если не считать хриплых придыханий, с которыми наносились удары, некоторые из римлян чуть ли не визжали – теряя рассудок от страшной, нечеловеческой картины или, напротив, подпитываясь той силой, без которой уже давно не могли существовать.

Друст в окружении тесного кольца телохранителей лез по склону, силясь нагнать своих людей; за ним торопился и Кальг. За головами ратников воевода мог видеть оборонительную линию латинян. В раскисшую глину между двумя шеренгами непримиримых врагов было вдавлено куда больше вениконских тел, нежели римских. Кисловатая вонь пролитой крови, перемешанной с содержимым вспоротых кишечников, уже била в нос так, что подкатывала рвота. Отступив на пару-другую шагов, воевода мрачно оглядел своих телохранителей и медленным кивком дал понять, что их догадка верна: чтобы выбраться из ловушки, потребуется пойти на нечто из ряда вон выходящее. Заглядывая каждому в глаза, царь вениконов повысил голос, перекрывая рев и лязг сечи:

– Воины! Сродичи! После стольких лет вместе вы как никто из всего нашего племени стали мне близки! Но сейчас, братья, я должен обратиться к вам с самой главной просьбой! Надо как можно скорее прорвать оборону латинян, или наши же погибшие окажутся той стеной, через которую придется карабкаться под ударами врага, и вы сами знаете, к чему это приведет. Мы должны сделать то, что не выйдет у полутысячи ратников, обремененных и стесненных своей же численностью. Надо броситься на латинян, забыв о себе, прорубить брешь в одном-единственном месте, чтобы другие воины развили успех и опрокинули солдат. Как только их цепь поддастся, я сам поведу дружину сквозь нее, обрушусь на врага с тыла. Победа будет за нами, однако для прорыва придется пожертвовать собой, о братья! Я буду в первых рядах, но именно вы должны наброситься на латинян с нечеловеческой быстротой и натиском, чтобы все получилось! Готовы ли вы на это, братья мои, зная, что многие из вас уже сегодня будут пировать с нашими пращурами?

Он вновь оглядел своих людей. Лица посуровели, в чертах проступила непреклонная решимость, взгляда никто не отводил. Многие согласно кивали, были и такие, кто просто смотрел в ответ с видом человека, который знает, что подошло его время. Смахнув слезы гордости за свой народ, воевода раскрыл объятия и прижал к груди стольких, скольких смог, вдыхая пряный дух чужого пота. Он заговорил вновь, понимая, что произнесенные слова станут той искрой, от которой окончательно и бесповоротно полыхнет безудержная ярость.

– Я звал вас братьями, но теперь все иначе! Каждому павшему воздадутся почести, как моему родному сыну! Те же, кто выживет, войдут в мою семью. Про нас, о сыновья, сложат песни, передаваемые из поколения в поколение! Про нас – и про то, что мы сейчас сделаем! Мы вопьемся в глотку врагу и раздерем его в клочья! За мной, сыны!

Воины разжали объятия, расступились, и воевода бросился вперед, на римлян. Замахнувшись на бегу молотом, он обрушил его на голову какому-то легионеру и почти впечатал того в землю. Соседи злосчастного парня отпрянули в ужасе при виде месива под расплющенным шлемом, а Друст уже описал обухом низкую дугу, размозжив обе голени одному римлянину и подкинув в воздух другого. В следующий миг на солдат задней линии, торопливо занимавших места выбитых, с ревом навалились телохранители воеводы, чтобы раздвинуть и углубить наметившуюся брешь. Их отчаянная атака захлебнулась собственной кровью на неумолимых римских мечах, но, как и предсказывал Друст, наступила та драгоценная секунда, когда на флангах продавленного участка слишком многие были заняты отражением наседавших варваров, чтобы заботиться еще и о соседях. Обернувшись к дружине, воевода вскинул молот как знамя и проревел единственную команду, которая была нужна его людям: