Казалось, имперские драгуны только и ждали этого мгновения: всей своей массой они обрушились на парижскую пехоту, рассчитывая смять и уничтожить ее; однако во главе пехотинцев встал сам Дюмурье с саблей наголо.

— Стрелять только с двадцати шагов! — крикнул он. — Всякий, кто откроет огонь раньше, — трус!

Все услышали этот приказ, и все его исполнили; французы позволили коннице, под которой дрожала земля, приблизиться на расстояние двадцати шагов, и лишь после этого три батальона открыли огонь. Тела двухсот лошадей и трехсот человек, сраженных пулями, послужили нашим пехотинцам своеобразной баррикадой; тотчас же, не оставляя тяжелой кавалерии противника времени для воссоединения, французы бросили в бой легкую кавалерию, которая устремилась вслед за драгунами и преследовала их до самого Монса.

Меж тем Дюмурье затянул «Марсельезу», а идущие в наступление батальоны подхватили ее.

Воодушевление охватило всех французов до единого: они двинулись на вражеские штыки с гимном свободе на устах. Каждый сознавал, что весь мир следит в этот час за ним и его собратьями, и каждый вел себя как герой.

В несколько минут оба вражеских редута были взяты, канониры заколоты подле орудий, а венгерские гренадеры перебиты прямо на позициях.

Дюмурье остановился лишь на Кюэмских холмах, подобно тому как Тувено и герцог Шартрский остановились лишь на высотах Жемапа.

К несчастью, Дарвиль плохо понял приказ, предписывавший ему занять те холмы, по которым австрийцы должны были отступать; он остановился в Бертатмоне и без всякого смысла палил оттуда по неприятельским редутам.

Жак Мере, не имея никакого определенного задания, появлялся всюду: его видели и на левом фланге вместе с Тувено, и в центре с герцогом Шартрским, и с Дюмурье во время наступления на редуты.

На следующий день все три командира лестно отозвались о нем в своих рапортах.

Когда обе стороны закончили счет потерям, выяснилось, что они приблизительно равны: и французы и австрийцы лишились примерно четырех-пяти тысяч человек.

Впрочем, битва при Жемапе имела последствия куда более серьезные. Дело нового мира, рассмотренное при

Вальми судом первой инстанции, подверглось при Жемапе вторичному рассмотрению; приговор остался в силе.

При Вальми победу одержала армия.

При Жемапе победил народ.

Жемап открыл эру французской пехоты.

При Карле V лучшими в мире пехотинцами были испанцы.

При Фридрихе Великом — пруссаки.

После Жемапа первенство перешло к французам.

Со времен Жемапа вино и водку, которыми взбадривали войско перед боем другие народы, заменили нашим солдатам два патриотических гимна.

В боях на равнине солдат вела вперед «Марсельеза».

Брать редуты помогало «Дело пойдет!»

Так и не дождавшись завтрака, наши солдаты, голодные и холодные, проведшие промозглую ноябрьскую ночь среди болот, затянули песню — и победили.

В два часа дня стало очевидно, что мы победили на всех направлениях; тогда наши солдаты замолчали и вспомни-, ли, что устали и хотят есть.

Они сели на землю и потребовали хлеба.

Им дали хлеба и пива — ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду.

Главное, что впереди до самого горизонта простирались прекрасные равнины Бельгии, а за ними — весь мир.

Я побывал не только на месте битвы при Вальми, но и на месте сражения при Жемапе.

В Вальми не осталось других памятников, кроме могилы Келлермана, завещавшего, чтобы его похоронили на том месте, где он одержал великую победу.

В Жемапе нет вообще ничего.

Впрочем, разве удивительно, что Франция повела себя со своими сынами так неблагодарно? Все смертные имеют двух матерей: ту, что дала жизнь каждому, и ту, что дала жизнь всему народу.

Той матери, что дала жизнь смертному, платят любовью.

Той матери, что дала жизнь народу, платят не только любовью, но и собственной кровью; это священный долг, не нуждающийся в благодарности.

Но неужели Бельгия, с которой мы никогда не были связаны узами долга, но которой тем не менее даровали свободу, не могла почтить память наших солдат хотя бы скромным надгробием?

Из камня, который должен был пойти на это надгробие, бельгийцы изваяли льва и установили его близ Ватерлоо. Лев этот угрожает Франции!

Гордыня пигмея, неблагодарность исполина!

Дюмурье послал Жака Мере в Париж, поручив ему представить Конвенту юного Батиста Ренара, который собрал и повел в бой одну из бригад, не дав солдатам отступить и броситься врассыпную.

Жак выехал 6 ноября в три часа, мчался без остановки всю ночь и 7 ноября прибыл в Париж с тем, чтобы порадовать Конвент известием вожделенным, но невероятным.

— Граждане представители народа, — сказал он, — я, совсем недавно возвестивший здесь о победе при Вальми, прибыл, чтобы поздравить вас с победой при Жемапе; за четыре часа наши отважные солдаты взяли позиции, считавшиеся неприступными.

— Как же они это сделали? — спросил председатель Конвента.

— С песней на устах, — отвечал Жак Мере.

— Чего же хочет генерал в награду для этих храбрецов?

— Хлеба и башмаков.

Восторг овладел всеми сердцами; пушки Дома инвалидов словно по волшебству начали пальбу; с молниеносной скоростью весть о победе облетела весь Париж.

Парижан, лишь наполовину успокоенных победой при Вальми, которая избавила их от пруссаков, охватила безумная радость.

Дома украсились гирляндами фонариков, люди высыпали на улицы и под колокольный звон двинулись к Тюильри.

Мари Жозеф Шенье, член Конвента, сочинил по окончании заседания первую строфу своего гимна:

Победа с песней нам откроет все заставы…

Меюль положил этот гимн на музыку.

Жак Мере держался с обычной скромностью и постарался, чтобы все лавры достались юному Батисту Ренару. Он описал его подвиг со всем красноречием, на какое был способен; он показал, что у Ренара под ливреей слуги скрывалась душа солдата, и уверил всех присутствовавших, что нынче во Франции исполнено величия все, вплоть до сердец наемников.

Члены Конвента поняли, что их долг — возвысить того, кто уже возвысился сам; они единогласно присвоили Ренару звание капитана.

После этого заседание Конвента пошло своим чередом.

В день когда Конвент услышал о победе при Вальми, он провозгласил Республику; в день когда Конвент узнал о победе при Жемапе, он постановил предать суду короля.