На первой же почтовой станции — иными словами, в Шатре — кучер по просьбе Жака навел справки у своих собратьев по ремеслу и убедился в правильности избранного пути.

В Сент-Амане узнать что-нибудь толком оказалось гораздо труднее; пришлось заглянуть в журналы проезжающих, которые осенью 1792 года велись с большой аккуратностью из-за недавно принятого закона об эмигрантах,

В Отене след путешественниц потерялся. Возможно, они проезжали через этот город ночью, и почтмейстер не счел нужным подниматься с постели ради того, чтобы внести их имена в свой журнал.

В Дижоне доктору показалось, что он, как говорят охотники, снова взял след, и, полагаясь на более или менее верные приметы, он продолжил погоню вплоть до Страсбура.

Здесь Жаку удалось выяснить, что три дамы останавливались в гостинице «Ворон». Имя мадемуазель де Шазле, путешествующей в сопровождении горничной, стояло в журнале постояльцев, а хозяин гостиницы собственноручно расписался на паспорте, выданном мадемуазель де Шазле одним из членов местного комитета, который прибыл в гостиницу вместе с врачом, дабы удостоверить, что одна из путниц серьезно больна и нуждается в поездке на воды.

Доктор нашел, что барышня в самом деле бледна, худа, слаба, и без проволочек позволил ей продолжать путешествие.

Мадемуазель де Шазле пересекла Рейн близ Келя и добралась до Бадена, где остановилась в гостинице «Руины».

Хозяину гостиницы она сказала, что привезла племянницу на воды и намеревается провести в Бадене месяц; она заплатила за месяц вперед, как вдруг, заглянув в забытую на столе газету, забилась в истерическом припадке, а придя в себя, объявила, что желает тотчас ехать в Майнц.

Однако ее юная спутница чувствовала себя совсем плохо, и баденский врач заверил, что еще одна поездка в экипаже погубит ее.

Поэтому старая дама наняла, как частенько делали в ту пору, удобную лодку и поплыла по Рейну.

Жак Мере не сомневался, что дамы в самом деле намеревались пройти в Баден-Бадене курс лечения, но тут мадемуазель де Шазле случайно попалась на глаза газета с извещением о гибели ее брата.

Отсюда нервический припадок и решение немедленно ехать в Майнц.

Однако Жак Мере знал наперед, что в Майнце мадемуазель де Шазле получила о казни брата лишь самые общие сведения, какими пришлось бы ограничиться и ему самому, не будь у него соответствующей бумаги из министерства юстиции.

Следовательно, путницам пришлось ехать дальше, во Франкфурт. Но и там они наверняка не увидели никаких бумаг, кроме копии допроса и рапорта о приведении приговора в исполнение, который, собственно, и служил свидетельством о смерти.

Впрочем, удалось ли им застать Кюстина во Франкфурте? В эпоху стремительных завоеваний генералы не сидят на месте.

О нынешнем местонахождении Кюстина Жак Мере надеялся узнать в Майнце. Удача сопутствовала ему: оказалось, что накануне генерал, оставив гарнизон во Франкфурте, в ту пору окруженном прочными укреплениями, перебрался со всем штабом назад в Майнц.

Это позволило доктору, которому, как мы помним, отпуск был дан всего на две недели, сэкономить целый день пути.

В Майнц он прибыл 2 ноября и тотчас явился к генералу.

Кюстин был печален.

Поговаривали о близящемся суде над Людовиком XVI.

Судить короля должен был Конвент.

Для Людовика XVI предстать перед судом Конвента было равносильно гибели.

Мог ли г-н де Кюстин, человек древнего рода, служить правительству, обрекающему на смерть короля Франции?

Ни одного слова на сей счет не было произнесено вслух, но Жак понял все и без слов. Помедлив, он попросил у генерала позволения поговорить со своим юным другом Шарлем Андре.

Кюстин позвонил.

— Пригласите ко мне гражданина Шарля Андре, — приказал он ординарцу, а затем вновь обратился к доктору:

— Кстати, — сказал он, — не забудьте попросить у Андре письмо, пришедшее на ваше имя через день или два после вашего отъезда. Не зная, где вас искать, Шарль Андре оставил его у себя.

Генерал и доктор простились без сожаления: слишком несхожи были их натуры.

Иное дело Шарль Андре! Жак так же легко мог прочесть все, что таилось в глубине его души, как и молодой офицер — понять все, что волновало Жака; не удивительно, что при встрече они по-братски обнялись.

Жак в двух словах объяснил причину своего возвращения.

— Я видел их, — сказал в ответ Шарль Андре. — Генерал послал их ко мне.

— Ева выглядела очень измученной?

— Очень измученной, но очень красивой.

Жак Мере помедлил. Он робел, как всякий, кто влюблен впервые в жизни.

— Вы говорили с нею? — спросил он наконец, запинаясь.

— Да, я имел счастье остаться с нею наедине; она ведь все время молчит, как будто не умеет говорить или не может найти для этого сил. Я приблизился к ней и сказал:

«Мадемуазель, я видел его».

Она вздрогнула.

«Вы видели Жака Мере?» — спросила она.

Она догадалась, что я говорю о вас.

«Я видел Жака Мере, — продолжал я, — видел человека, который любит вас больше всего на свете».

Она вскрикнула и бросилась мне на шею.

«Я никогда вас не забуду, — сказала она. — И я, я тоже люблю его! Я люблю его! Люблю!»

И она закрыла глаза, так что я испугался, как бы она не лишилась чувств.

«Мадемуазель, — сказал я ей, — ваша тетушка может войти с минуты на минуту, а мне надобно сказать вам одну очень важную вещь…»

«Да, говорите, говорите…»

«Письмо, которое вы написали ему, оказалось среди бумаг вашего отца».

«Как же так?»

«Не знаю. Но, просматривая эти бумаги, Жак Мере узнал ваш почерк и попросил у меня позволения переписать ваше письмо».

«О, милый Жак!»

«А когда он его переписал, я забрал копию себе, а оригинал отдал ему».

«Вы сделали это?» — вскричала бедная девочка, обезумев от радости.

«Да. Разве я был не прав?»

«Как ваше имя, сударь?»

«Шарль Андре».

«Отныне оно навеки останется здесь», — сказала она, прижав руку к сердцу.

Я поклонился.

«О мадемуазель! — сказал я. — Вы чересчур добры».

«Вы не знаете, скольким я обязана этому человеку, этому гению, этому ангелу небесному! Я была несчастное, брошенное, беспомощное создание; в семь лет я не узнавала людей, я отличала только собаку, Сципиона: это был мой единственный друг. Я не умела ни говорить, ни видеть, ни думать. Он дал мне голос, он в течение семи лет вдыхал в меня способность мыслить, он трудился надо мною, как флорентийский скульптор над дверями баптистерия Санта-Мария дель Фьоре. Он изваял мое тело, мое сердце, мой ум; всем, что я знаю, я обязана ему; вся я целиком — его создание. Отчего я так равнодушна к смерти отца? Оттого, что единственное его деяние, оказавшее влияние на мою жизнь, — наша разлука с Жаком. Я никогда не плакала, я не знала, что такое слезы: отец мой отыскал меня, и я едва не умерла от горя!»