Вдруг Аскью отходит к окну и выглядывает на улицу. Ребекка смотрит ему в спину, потом вновь опускает глаза, дожидаясь питья. Наконец секретарь ставит перед ней стакан воды. Аскью не оборачивается; похоже, он и впрямь увлечен созерцанием изобилующей лавками и лотками многоголосой площади, шум которой служит неумолчным фоном к тому, что происходит в комнате. На углу прилегающей улицы он уже заметил трех мужчин, что, задрав головы, смотрят на гостиничные окна, не чувствуя толчков прохожих. По неказистой одежде и шляпам Аскью смекнул, кто они такие, и сразу потерял к ним интерес.

Он разглядывает двух дам — мать и дочь. Явно не из простых, о чем говорят их модные платья, они следуют за высоченным ливрейным лакеем, который несет корзину с покупками и бесцеремонно машет тем, кто замешкался дать дорогу, хотя толпа расступается, словно по наитию. Кое-кто кланяется или прикладывает руку к шляпе, но дамы никому не отвечают. Наружность аристократок, особенно жеманной самоуверенной девицы, напоминает Аскью о памфлете, в августовском номере «Журнала джентльмена» опубликованном за подписью некого Р. Н., явного сатирика, женоненавистника и вероятного моралиста от англиканской церкви {165}. Сочинение, поданное в форме беседы, какую давеча прервала Ребекка, повествует о знакомстве с реалиями жизни более удачливых представительниц слабого пола, с кем наша героиня, по собственной или чужой воле, предпочла не иметь ничего общего. Сие произведение можно бы озаглавить «Извечные дамы определенного сорта», но мистер Р. Н. не настолько провидец.

КАТЕХИЗИС МИЛАШКИ

В: Кто ты?

О: Милочка девятнадцати лет.

В: Весьма невразумительно. Нельзя ль пояснить?

О: Скоропортящийся Товар, уж поверьте. Давнишняя Поговорка «Зачерствелая Девица, что протухшая Рыба» ничуть не устарела.

В: Сие твое Кредо?

О: Именно так. В шестнадцать мы задумываемся, в семнадцать — влюбляемся, в восемнадцать — нюнимся, а в девятнадцать, коль сумели распалить Кавалера (что, кстати, весьма непросто), всхлипываем «Прощайте, Батюшка» и отбываем с нашим Избранником. Ибо, миновав свой Расцвет, мы шибко рискуем достаться какому-нибудь никчемному старому Хрычу несообразной Наружности.

В: Изволь по Пунктам изложить твой Символ Веры.

О: Первое: я признаю, что явилась на Свет посредством Матушки, но сие вовсе ни к чему не обязывает. Второе: из-за того я связана Необходимостью (но не Долгом) прислушиваться к ее Пожеланьям, а равно подчиняться старому Скряге, якобы моему Отцу, что меня содержит. Единственная Причина моего Послушанья в том, что иначе меня подвергнут неимоверным Страданьям, заставив еще Полгода щеголять в Наряде, уж два Месяца как вышедшем из Моды. И последнее, касаемо Мужа, кого я соблаговолю одурачить. Верую: он лишен малейшего Права мною помыкать и даже пикнуть не смеет об том, что я поклоняюсь одним лишь Танцам и якшаюсь с теми, кто Благоверным наставляет Рога, что Траты мои на Театры, Маскарады, Наряды, Устройство нашего Гнездышка и прочее его разорят, а наш Дворецкий замещает его в нашей Постели. Вот главные Пункты моей любезной Веры, от коих не отступлю до своего смертного Часа.

В: Есть ли иные принципы?

О: По Праву неотразимой Красавицы поступать как вздумается, хорошо иль дурно; следовать всякой новой Моде, пусть даже самой нелепой; целиком посвятить себя Гордыне, Наслажденью и Сумасбродству; молиться не чаще, нежели Лорд возвращает Долги; в Церкви бывать реже, чем в Театрах и прочих Увеселеньях; глумиться над Набожностью, считая ее Лицемерьем. Все перечисленное мне органично, как Павлину его распущенный Хвост.

В: Прелестно, однако не стоит ли хоть иногда задуматься об том Свете?

О: Вот еще! От подобных Размышлений одни Огорченья, а Дамам не след утомляться всякой Серьезностью, им надлежит крепить свою Веру, что покоится на забавных Фантазиях.

В: Выходит, Дамы безбожны?

О: Ничуть. В сем Вопросе мы старомоднее всех сущих Творений. Разнообразие столь приятно, что на Полчаса мы примем Христианство, а затем станем Язычницами, Иудейками иль Магометанками, смотря что больше способствует нашему Комфорту.

В: Какие ж Принципы делают жизнь Дамы приятной?

О: Баловать себя, свою Обезьянку иль Болонку; браниться с Соседями-Недотепами; ни с кем не считаться; надувать Бедняков и множить Долги Богачам, подрывая Репутацию Мужа. До Полудня валяться в Постели и Ночь напролет танцевать.

В: Минутку! Загляни в Супружеский Кодекс, где сказано: Уваженье и Послушанье суть женский Долг! По крайне мере, собственного Мужа Дама обязана почитать и ублажать.

О: Супружеский Кодекс и Долг! Хорошенькое Дело! Сей Кодекс — поповская Выдумка, не стоящая Вниманья. Даму интересуют лишь Статьи, прописанные Адвокатом: Карманные Деньги, Содержанье Жены и как Благоволеньем добиться Прибавки. Нынче совсем немодно угождать Мужу-Простаку; вернее и современнее не воздавать ему за Доброту, но как можно больнее шпынять.

В: Но есть ли Резон в этакой Моде?

О: Есть, и очень веский. Желай сейчас, ибо по Смерти шиш всем хотеньям.

Памфлет ошеломил мистера Аскью. В сочиненье был верно подмечен дух, царивший среди титулованных дам знатных фамилий и уже распространившийся вниз по сословной лестнице. Однако больше потрясло то, что о сем говорилось открыто, публично. Первоначальная неприязнь к Лейси была продиктована именно публичностью его ремесла (Аскью еще не знает о грядущей радости в облике лорд-канцлера, чья цензура закабалит театр на двести тридцать лет {165}). Катехизис глумился над религией и супружеством, а равно над главенством мужчины в отношениях с женщиной, что, по мнению стряпчего, находило свое отраженье в прямом взгляде и дерзких ответах Ребекки, — вот он результат мягкотелости высшего класса, допускающего подобные публикации. Рано или поздно сие приведет к отвратительнейшему из общественных устройств — демократии, то бишь анархии. Человек страшится смерти, но Аскью был рад, что стар и до той поры не доживет.

Стряпчий обернулся: секретарь занял свое место, утолившая жажду Ребекка выглядела памятником терпению и покорности. Не отходя от окна, Аскью продолжил допрос и лишь после первых ответов вернулся к столу, где вновь встретил взгляд, невероятный в своей прямоте.

В: Ну, голуба, что дальше?

О: На цыпочках сошли вниз, Дик подал двух лошадей, и мы выехали со двора. Не проронив ни слова, рысью одолели около мили; в сотне шагов от каменных столбов спешились и привязали лошадей. Небо, затянутое тучами, было беззвездно, но каменные валуны маячили, словно огромные надгробья. Я уж совсем ополоумела от страха, не понимая, что в этакое время нам здесь понадобилось. Ноги не слушались, но, подчиняясь приказу, кое-как я шла. Вдали мелькал огонек, похожий на пастуший костер, и я чуть было не позвала на помощь, но смекнула, что не услышат — уж больно далёко. Ну вот, прошли мы в середку каменного круга.