— Со мной. — Анна Анатольевна слабо улыбнулась. — Ему тогда только пятнадцать исполнилось. Он в поезде подружился с девочкой, дочкой попутчицы. Та была совсем малышка, лет шесть, не больше. Женя всю дорогу смешил ее, забавлял, сказки какие-то сочинял. Она за ним хвостиком бегала. Ее мать все умилялась: какой у вас хороший сын, чуткий, отзывчивый. А я перед тем, как уехать из Москвы, десять дней его дома не видела. Из училища звонили, что исключают, насилу уговорила подождать еще хоть немного. Билет купила, взяла его в охапку и на вокзал. Оказалось, правильно сделала, Питер на него благотворно подействовал.

— Видно, он всегда на него так действует, — мрачно усмехнулась Женя. — Во второй раз тоже.

Концертмейстерша оценила ее черный юмор и кивнула. Затем на лице у нее отразилась робкая надежда.

— Может быть… — начала она осторожно, но Женя поспешно помотала головой.

— Нет. Это конченая история. У меня нет сил.

— Да, понимаю.

Женя отошла от рояля. Голова была как в тумане. Она пыталась осознать, что они никогда больше не увидятся. Никогда. Женька живет черт знает где, им не встретиться просто так, случайно. Стало быть, вот все и закончилось.

Она подошла к Лосю и попросилась домой, сославшись на то, что неважно себя чувствует. Тот отпустил ее, строго-настрого наказав не разболеться — впереди ожидалось очередное выступление.

По дороге домой Жене пришла эсэмэска от Любки — та писала ее в перерыве.

«Женюра, прости меня, Христа ради. Я себя расстрелять готова».

«Расстреляй», — ответила Женя и выключила телефон. Ей хотелось поскорей оказаться в квартире, закрыть все двери и окна и очутиться в темноте и тишине. И пусть ее никто не беспокоит, ни одна живая душа.

Было еще только восемь, но Женя отыскала среди лекарств таблетку «седуксена», выпила ее и легла. Транквилизатор подействовал минут через пятнадцать: ногам и рукам стало тепло, веки слипались, мысли текли с трудом, обрываясь одна за другой. Какое-то время она продолжала думать о Женьке, но вскоре провалилась в пустоту.

Столбовому не спалось. Накануне жена уехала на дачу, звала его с собой, но он отказался — терпеть не мог всякие там теплицы, огурцы, помидоры. Ковыряться в земле, размачивать в ведре удобрения — все это удовольствие из разряда сомнительных. У него при виде сельской местности зубы сводит от скуки.

Однако, одному в квартире было как-то неуютно. Столбовой настежь открыл окно в спальне, как следует проветрил комнату, покормил лимонно-желтого кенара по кличке Интеграл, накинул на клетку платок и включил телевизор. Шел теннисный матч. На экране молоденькие девчонки в коротеньких юбочках, открывающих сильные, мускулистые ноги, с гортанными криками резали по мячу.

Столбовой сидел, развалившись в кресле, и курил сигарету за сигаретой. Если бы Алла застукала его за этим занятием, был бы скандал: курить ему строго-настрого запретили врачи, угрожая приступом стенокардии. Но жена находилась далеко, за сто десять километров от Москвы, а стенокардия профессора почему-то не слишком пугала. Во всяком случае, не так, как его нынешнее состояние.

Он никак не мог отделаться от гнетущего чувства тревоги и тоски. Кажется, он знал, чем оно вызвано. Ну, конечно, знал — всей этой дурацкой историей с Женей Зиминой, ее отказом защищать диплом под его руководством, последовавшим после этого скандалом на кафедре. Тогда он вернулся домой, и Алла вызвала «скорую». Ему велели взять больничный и лежать, но Столбовой плюнул на это. Он продолжал ходить в институт. Его одолевало множество весьма неприятных мыслей.

Неужели в глазах девушки он такой мерзавец и подлец? Женя не из тех, кто рубит с плеча, если она говорила что-то, значит именно так и думала. После сцены, которую она ему устроила в кабинете, Столбовой заставил себя набрать номер телефона, по которому не звонил уже года три или даже четыре. Нет, пять, ровно пять.

Тогда они с Зиной виделись последний раз. Он приехал, поднялся в квартиру и застал там ее и Нюту. Лица у обеих были растерянные и заплаканные.

— Ну, что опять? — спросил Столбовой с досадой, снимая в прихожей плащ.

Ему бесконечно надоели эти визиты, надоело стучаться в каменную стену, надоело выслушивать соседкины упреки. Он ничего не мог поделать с повзрослевшим сыном — как, впрочем, ничего не мог поделать и тогда, когда тот был еще совсем маленьким. Женька казался ему ужасным: упрямым, вредным, неуправляемым. В какие-то моменты Столбового охватывала уверенность, что правы школьные учителя — у парня просто-напросто не все ладно с психикой. Благо есть в кого, в несчастную Зину.

Он прошел в комнату и сел в кресло. Женщины стояли рядом, темные, поникшие, как на похоронах.

— Я вас слушаю, — проговорил Столбовой, стараясь быть сдержанным.

Зина тихо всхлипнула.

— Коля, он опять не приходит домой.

— Сколько?

— Уже больше недели.

Столбовой пожал плечами.

— Я-то что могу поделать? Придет. Он же всегда раньше возвращался.

— Так то раньше, — тут же вмешалась Нюта. — Тогда ему лет было мало. А теперь он совсем большой. За полгода вымахал ростом с вас.

— Разве в росте дело? — Столбовой поморщился. — Дело в мозгах. У него их, видимо, вовсе нет.

— Кто в этом виноват? — Нюта скорбно поджала губы.

— Ну вот, начинается! — Столбовой встал на ноги и зашагал по комнате. — Опять станем разбираться во всем от Адама — кто прав, кто виноват! Хорошо, считайте, что я крайний, валите все на меня! Вам от этого легче?

Нюта покачала головой. Зина продолжала тихо плакать, забившись в угол.

Столбовой постепенно успокаивался. Достал сигареты. Закурил. Глянул для чего-то на часы.

— В милицию заявляли?

— Нет, — сказала соседка.

— Почему?

— Потому что там давно обещали поставить его на учет.

— Ну и пусть ставят. Пусть! Может, так будет лучше для всех.

— Николай Николаич! Не совестно вам? — губы Нюты задрожали. — Вы же Жене не чужой.

— Чужой! Он меня считает чужим.

— Он ничего не считает. Он просто… просто запутался. Не может выбраться из своего детства. Застрял в нем, как в силках. Как вы не понимаете?

— Зато вы у нас все понимаете! — запальчиво произнес Столбовой. — Вам бы психологом работать, на зависть Макаренко.

— Не нужно язвить и иронизировать. — Нюта вздохнула, подошла к Зине и стала ласково гладить ее по плечу.

В это время в двери заскрежетал ключ.

Все трое, как по команде, застыли на месте, напряженно прислушиваясь. В коридоре слышались тихие шаги. Потом на пороге комнаты возник Женька — лицо бледное, в желтизну, волосы до плеч, губы плотно сжаты, в прищуренных глазах волчье выражение. Воцарилось молчание.