Санек уехал. Она решила, что все к лучшему. Не зря великий Омар Хайям писал: «Ты лучше голодай, чем что попало есть, ты лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Женя задумала бороться с собой. Взяла несколько заказов на курсовые — ей нужны были деньги на летнюю одежду. Она просиживала у компьютера по шесть часов кряду, ездила в институт, в библиотеку, даже записалась в бассейн по воскресеньям. В бассейне был весьма симпатичный тренер, он тут же начал оказывать ей знаки внимания. Женя кокетливо улыбалась и разрешала провожать себя — ровно до выхода из спорткомплекса.

Она продолжала ходить на репетиции, и однажды, войдя в зал, увидела Любку. Та стояла одна. Волосы ее не были завиты, глаза, все последнее время сиявшие, сейчас были тусклыми. Она выглядела буднично и как-то одиноко. Женя невольно пошарила глазами в поисках Женьки и не обнаружила его.

Он пришел гораздо позже, когда хор уже распевался. Не глядя ни на кого, с порога поплелся на свое место, нога за ногу, вразвалочку.

«Что это с ними? — злорадно подумала Женя. — Неужто поссорились?»

Она ждала перерыва. Едва кончили петь, Любка умотала в коридор. Женька сидел один у своего любимого окна, уткнувшись в какую-то потрепанную книжонку.

«Точно поссорились», — вынесла резюме Женя.

Стоящие слева от нее в партии Маша Нечаева и Лиза Горбунова обе разом заболели, и она невольно снова сместилась на прежнее место, прямо перед Женькой. Во второй половине репетиции ее так и подмывало обернуться. Она придумала предлог — обратилась с какой-то ерундой к Женькиному соседу, Владику Сидоренко. Едва Женя повернула голову, как сразу наткнулась на знакомый, пристальный взгляд. В глазах у Женьки читалась потерянность, как у побитой собаки.

Ей стало смешно и грустно одновременно. Неужели он такой наивный, что думает, стоит ему глянуть на нее проникновенно и сделать печальное лицо, как она тут же растает и позабудет обо всем, что было. «Нет, дружок, — колко проговорила про себя Женя. — Ты предательства по отношению к себе не прощал, так почему ж другие должны тебе прощать!». Она позабыла, что хотела сказать Владику и резко отвернулась обратно.

После репетиции Женя ушла из зала с гордо поднятой головой, хотя на сердце у нее кошки скребли. Приехала домой, поужинала вместе с матерью. Та больше ни о чем не спрашивала — ни куда делся Санек, ни как поживает Любка. Время откровений кончилось, Жене не хотелось ни с кем обсуждать то, что творится у нее внутри.

Поздно вечером она снова села за компьютер, на всякий случай положив рядом мобильник с тайной надеждой, что вдруг Женька позвонит ей. Правда, она не знала точно, что сделает в этом случае: может просто не возьмет трубку, а может ехидно пожелает ему горячей любви с Любкой.

Но телефон молчал. Женя поняла, что Женька не позвонит. И еще — с удивлением обнаружила, что боль по нему куда-то ушла. Вместо нее на душе была странная пустота. Неужели она разлюбила его? Совсем разлюбила? И что это с ней было — сон, помешательство, наваждение?

Теперь они сталкивались все время. Куда бы Женя ни шла, она непременно натыкалась на Женьку. Ей казалось, он нарочно караулит ее повсюду: в гардеробе, в коридоре, в зале. Один раз они ухитрились едва не налететь друг на друга прямо на улице, у входа в здание.

Встретившись, они буравили друг друга взглядом. Женька первым не выдерживал и опускал глаза. Женя видела, что он ждет, надеется на то, что она заговорит первой. Но она не могла. Какой-то протест поднимался в ней, отторжение, едва ей стоило вспомнить все эти поцелуйчики в темном коридоре, шепоток на ухо Любке, то бесстыдное, самодовольное выражение, которое было на его лице в день, когда они вернулись из Курска. Ей хотелось покуражиться над ним, поиздеваться, как он куражился и издевался над ней.

Потом, как-то вдруг, внезапно, они перестали встречаться. Женька превратился в невидимку — Жене стоило огромного труда отыскать его в зале. Он стал незаметным и почти бесплотным, и даже пения его слышно не было. Лось бесился, но ничего не мог поделать: партия безнадежно «плыла».

В эти дни он снился ей. Снился часто, почти каждую ночь. В одних снах они мирно беседовали, в других она отдавалась ему, страстно и неудержимо, и так реально, будто это происходило наяву. Женя просыпалась в слезах. Пила валерьянку, завтракала и убегала в институт.

На майские праздники забушевали грозы. Женя ездила к Перегудовой домой, на обратном пути попала под ливень и вдрызг промочила ноги. Слечь она не слегла, но подхватила противный насморк. Глаза слезились, в носу щипало, голос сел и охрип. Неделю она не ходила к Лосю, чтобы не заразить окружающих. А когда пришла, Женьки на репетиции не было.

Не объявился он и в следующий раз, и потом. Женю понемногу начала грызть тревога. Она отмахивалась, осаживала себя: «Наплевать. Он мне теперь до лампочки». Но все же не выдержала, подошла к Анне Анатольевне.

— Где… — Она замялась, не зная, как построить вопрос.

Говорить «Карцев» при концертмейстерше было неудобно, а назвать его по имени у нее язык не поворачивался.

Та, однако, поняла ее, качнула седоватой головой.

— Он не будет больше ходить.

— Совсем? — не поверила Женя.

— Совсем. Не хочет.

— Как же вы ему позволили? — вырвалось у нее невольно.

Анна Анатольевна глянула на нее с недоумением и грустью.

— А как ему не позволишь? Вы ведь взрослые, не дети.

Они обе молчали, опустив глаза. Потом концертмейстерша тяжело вздохнула и проговорила:

— Ума не приложу, почему все у вас так вышло. Я же тогда говорила с ним, он хотел помириться. Я видела, что хотел. И вдруг — на тебе, эта Люба. Как его только угораздило — он же от таких за километр шарахался. А тут, словно бес попутал. Не знаю, что и думать.

«Зато я знаю», — неожиданно подумала Женя. Ей вдруг стало все предельно ясно. Все, что произошло. Она сама виновата. Не надо было говорить Женьке о том, что Любка видела его у института. Он с трудом дозревал до того, чтобы идти на мировую, ему для этого требовалось время. И полное спокойствие. А она лишила его этого спокойствия. И потом ревела в объятиях Санька. Слезы ее Женька всерьез не воспринял, а вот объятия зафиксировал. Этого ему оказалось довольно, чтобы начать действовать.

Господи, какие они оба дураки! Глупые, эгоистичные, жестокие, как дети. Сами, своими руками, убили то, что у них было. Задушили любовь, затоптали ее ревностью и подозрительностью, да еще, стараясь обскакать друг друга.

— Теперь ничего не поделать, — тихо проговорила Женя, обращаясь не столько к концертмейстерше, сколько к себе самой.

— У меня душа за него болит, — пожаловалась та доверительно. — Вся эта злость, жесткость — это же только внешнее. Внутри он совсем другой, мягкий. Даже чересчур.

— Я знаю, — согласилась Женя и неожиданно для самой себя вдруг спросила: — Скажите, это он с вами ездил в Петербург — давно, еще в детстве?