Склеп, который мы посетили на пресвитерианском кладбище, был нарисован очень точно, с темными зарослями позади него и большими буквами J.B. Legare над входом. Стены были закрашены не однотонным цветом, как сделало бы большинство детей, а были переданы разными оттенками коричневого. Меня поразила даже не сидящая на проходе в склеп фигура женщины гула из лавки, где продавались соломенные корзинки, хотя она была изображена очень правдоподобно – в том же платье в бело-синюю клетку, в котором она была, когда мы остановились, чтобы купить «Сны реки». Даже темная кожа просвечивала в тех местах, где на огромной груди расходилась ткань. В руках она держала только что начатую корзинку, и пальмовые листья раскинулись в разные стороны от круглого дна, словно лучи солнца.

До глубины души я была потрясена словами, выведенными детским почерком синими буквами на небе, и перечитывала их снова и снова:

– Глаза закрыты, но не спишь, а попрощавшись, не уходишь.

Наши с Финном глаза встретились. Что бы он ни думал о детском рисунке и как бы ни воспринимала его я, в этом случае мы с ним были единомышленниками. Джиджи нарисовала все это, потому что ей было всего десять лет, и она, как губка, впитывала все, что видела и слышала за свою короткую жизнь. К несчастью, она имела неосторожность поделиться своими впечатлениями с матерью.

– Теперь понимаешь, что я имею в виду? – почти прошипела Харпер. – Посмотри на ее… – она пыталась найти слово поприличнее, – грудь. Это просто какой-то уродливый гротеск. Что за нелепая надпись? – Голос ее уже почти перешел на визг. – И кто эта женщина, в конце концов? В мой круг знакомств она явно не входит.

На подбородке Финна пульсировала жилка. Он протянул руки к Джиджи, и она скользнула к нему в объятия. Пристально глядя на бывшую жену, он произнес:

– Лучше уходи, пока я не сказал что-нибудь, о чем мы оба потом пожалеем. Джиджи останется со мной.

На лице Харпер отразилось крайнее изумление – видимо, она ожидала, что Финн встанет на ее сторону по поводу неприличного рисунка.

– И ты даже не собираешься ее наказать?

В этот момент я поняла, почему Финн поспешил взять ребенка на руки – иначе он вполне мог осуществить угрозу и вытолкать Харпер из кабинета взашей.

– Даже не подумаю. Это замечательный, красивый рисунок, сделанный моей талантливой дочкой. Я, наверное, даже помещу его в раму и поставляю на свой письменный стол, чтобы он всегда был перед глазами. Он мне действительно очень нравится. А если ты не в состоянии увидеть его красоту, то тебе следует выйти из совета директоров Музея изобразительных искусств Гиббс.

Мне показалось, что Харпер вот-вот топнет ногой.

– Это мой ребенок, и я не хочу, чтобы ее воспитывали как… как уличную девчонку…

Это было настолько абсурдно, что если бы эти слова произнес кто-то другой, я бы непременно расхохоталась.

Как ни удивительно, Финн умудрялся сохранить олимпийское спокойствие. Но потом я вспомнила, что мы находились в офисе, а вокруг были его сотрудники. Он, как и всегда, контролировал свои действия, и я подумала, что, должно быть, он от этого безумно устал. Тщательно выбирая слова, он очень четко произнес:

– Кто бы ею ни занимался, Джиджи выросла добрым, очаровательным и хорошо воспитанным маленьким человечком, и если бы ты удосужилась узнать ее получше, а не навязывать ей воображаемый образ, соответствующий твоим представлениям об идеальном ребенке из приличной семьи, ты бы это знала.

Подбородок Харпер затрясся от злости, но, осознав наконец, как все это выглядит в глазах окружающих, она понизила голос.

– Я ее мать. И я знаю своего ребенка. Моя обязанность – следить за тем, чтобы ее воспитывали надлежащим образом.

Финн посмотрел на нее ледяным взглядом.

– Слишком поздно ты вспомнила о том, что ты ее мать.

Харпер отпрянула, словно получила пощечину, и тут до меня и, вероятно, до Финна вдруг дошло, что Джиджи слышит каждое слово. Финн опустил Джиджи на пол рядом со мной, погладил ее по голове и сказал Харпер:

– Пожалуйста, давай продолжим этот разговор наедине.

Он направился к своему кабинету, очевидно, ожидая, что Харпер последует за ним, что она и сделала после минутных размышлений. Как только дверь за ними закрылась, Джиджи глубоко вздохнула и всхлипнула. Я села за письменный стол и притянула ее к себе.

– Мне кажется, что твоя картинка просто чудесная. Мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь и для меня нарисовала. Конечно, если сама захочешь.

Она неуверенно улыбнулась, а я с горечью подумала, как может у кого-то подняться рука обидеть это трогательное создание.

– А что значит – «гротеск»?

– Это значит, что твоя мама ничего не понимает в настоящем искусстве и красоте. – Я остановилась, напоминая себе, что все же говорю о матери Джиджи, и нежно заправила легкую прядку почти белых волос за крошечное ушко девочки. – Понимаешь, когда люди несчастны, но не осознают этого, они иногда обращают свой гнев на ни в чем не повинных людей. Просто надо всегда помнить, что их оскорбительные слова не имеют к тебе никакого отношения.

Джиджи положила голову на мое плечо.

– А почему мама несчастна?

Я покачала головой.

– Не знаю. К сожалению, она почему-то пока не может по достоинству оценить свою прекрасно воспитанную, милую и талантливую дочь.

Джиджи подняла голову и сдвинула брови.

– А когда она сможет меня такой увидеть? – На ее лице не было никакой обиды, она смотрела на меня широко распахнутыми невинными серыми глазами.

Я вспомнила разговор, который состоялся у нас с матерью по пути в библиотеку, когда она заявила мне, что в детстве больше внимания уделяла Еве из-за моего слишком независимого характера, а вовсе не из-за каких-то воображаемых недостатков. Я все еще пыталась осмыслить этот разговор, но вовсе не для того, чтобы простить мать или понять ее холодное отношение, а чтобы избавиться от той части своей личности, которая внушала мне, что ничего хорошего из меня никогда не получится.

– Не знаю, милая. Время – странная штука. Некоторым людям и жизни не хватит, чтобы понять, что они ведут войну с самими собой.

Джиджи смотрела на меня ничего не понимающими глазами.

– Я просто пытаюсь сказать, что некоторым требуется немало времени, чтобы понять, что то, что они считали в жизни правильным, вовсе не является таковым. И может быть, никогда и не являлось. – Я замолчала, осознавая, что говорю уже не о Харпер. Глубоко вздохнув, я спросила девочку: – Эти слова в верхней части картинки – ты их где-то слышала?

Она пожала плечами.

– Не знаю. Может быть, их произнесла леди, плетущая корзинки?

По моим рукам побежали мурашки, ведь я была уверена, что узнала бы эти слова, если бы услышала их снова.