После дождя наступили холодные, ветреные дни, и небольшая долина просохла так же быстро, как сухая земля, жадно впитывающая первые капли воды. Утром апельсиновая роща казалась свежевыкрашенной, плоды искрились от росы и сверкали, как стеклянные шары. Лимонно-зеленая молодая поросль клевера уже пробивалась из-под земли, а садовники в резиновых фартуках под командой Нитобэ-сан начали разравнивать и засеивать лужайку перед домом. Однажды утром, на рассвете, в фургоне-леднике приехала семья Юань. Роза рассказывала, что Юани расхаживают по ранчо в шелковых пижамах и остроконечных шляпах, но это оказалось совсем не так, и Линда не могла понять, для чего она опять врет. А Юани приехали в рабочих штанах и рубашках, заштопанных суровыми нитками, надерганными из мешков, в которые ссыпали фисташки, сказали, что готовы начать хоть сейчас. Молодой человек даже воскликнул: «А давайте сегодня!» — но Брудер притормозил его и пояснил, что до начала сбора урожая им еще будет чем заняться. Линда смотрела, как Юани вынимали из фургона-ледника свою мебель, скатки постелей, низкий столик, покрытый красным лаком, тяжелые мешки с рисом, кресло-качалку и так быстро принялись таскать все это в саманную постройку, что Линда даже не поняла, сколько всего их приехало, и только потом, постучавшись в дверь, увидела, что их всего четверо. Молодой человек по имени Мьюр Юань выглянул в чуть приоткрытую дверь, сказал, что готовить они будут сами, а потом морщинистая рука в синих старческих прожилках открыла дверь пошире, и женский голос пригласил Линду войти и выпить чаю. Госпожа Юань поставила на стол поднос, вынула чашки, разрисованные журавлями, и щербатую банку с чаем. Они говорили с Линдой о видах на урожай, и госпожа Юань, которой сравнялось девяносто два года, постукивала по нефритовому браслету на запястье и уверяла ее, что апельсинов в этом году будет много. Ее губы прижимались к чашке мягкой тонкой линией, и, произнося ее имя так же нараспев, как когда-то Валенсия, она сказала: «Ли-инда, смотри берегись, Линда». И добавила: «Не все в жизни меняется».

По утрам Линда шла в кухню, где ее приветствовала Роза, и хотя она совсем не нравилась Линде, приходилось исхитряться, чтобы не показать этого. Она почти не говорила, пока Роза собирала еду в ящик, и, хотя Линда подозревала, что она тоже не очень-то по душе Розе, почти каждый день в ящике оказывалось что-нибудь вкусненькое: кулек арахисовых орехов, пачка чипсов, банка крекеров в виде карточных королей и королев. Нередко Лолли просила Линду сбегать вниз, отнести мужчинам кусок мяса, завернутого в бумагу с пятнами крови. «Это для мужчин», — говорила она.

В последние дни перед сбором урожая все торопливо сколачивали ящики для упаковки и короба для сбора апельсинов, пришивали клапаны на сумки, в которые складывали апельсины, чинили бамбуковые лестницы, проверяли в сарае свои приспособления и оборудование. Гоняли и чинили конвейерные ленты, заменяли щетки для чистки апельсиновой кожицы, связывали и перетягивали шланги. Приезжал на проверку весов представитель Калифорнийской биржи производителей фруктов, некто мистер Гриффитс, толстяк в саржевом костюме-тройке, выглядевший так, как будто он не сорвал ни единого апельсина в жизни. Он уезжал с фермы в своей шикарной «изотте-фраскини», изготовленной из штампованной стали; круглая голова покачивалась над рулем. Роза потом сказала Линде, что каждый год в ноябре Брудер давал Гриффитсу щедрую взятку: «Ведь капитан Пур не от мира сего и совсем не знает, как дела делаются». Линда снова не поверила Розе. В этот раз она не смолчала, и лицо Розы вытянулось от удивления.

— Линда! Я ведь для тебя стараюсь!

По вечерам работники ставили для Линды стул к столу под перечным деревом, она сидела, курила сигареты «Васкес», которые Хертс передавал по кругу в деревянной коробочке, слушала рассказы работников, сама иногда рассказывала что-нибудь о жизни в «Гнездовье кондора».

На расспросы Линды Дейви Хертс всегда отвечал, что ему не о чем особенно рассказывать: он родился в городке Норт-Вудз в Висконсине, но был вынужден бежать оттуда, подгоняемый револьвером одного мужа, которому показалось, что Хертс обращает слишком много внимания на его жену.

— Такого просто быть не могло, — заметил Слай.

— Она простая домохозяйка была, — продолжал Хертс. — Старше моей матери. Он хотел деньги с меня вытянуть, вот и все.

Брудер уже давно сказал ей, что как только Хертс или Слай открутят крышку с фляжки, их рассказам верить не нужно, но Линде казалось, что они не врут. Раз в неделю Дейви Хертс брился, глядя в зеркало, прибитое к стволу перечного дерева. Намылив щеки, он шел будить других работников и, пока вставало солнце, водил лезвием по лицу, насвистывая «Суши-ка весла!». Он был сильным, поджарым и удивительно мало ел — почти не притрагивался к сырникам с сиропом, которые жарила по утрам Линда, или возвращал на кухню тарелку с нетронутой фасолью. С Тимми Слаймейкером они познакомились в поезде на Сан-Франциско и не разлучались с конца войны, когда один из них, защищая другого, подстрелил мордоворота. Это случилось в горах, по дороге на Тахо, — помощник шерифа посмотрел на скрюченное мертвое тело на полу бревенчатого дома, поблагодарил Хертса и Слаймейкера за то, что они избавили проезжающих от этого самозваного сборщика денег за проезд, и с сомнением произнес: «Самооборона, говорите?» — посоветовав смыться отсюда еще до конца дня. Тогда-то Слаймейкер и привез Хертса к себе домой, в Пасадену.

— Он мне сказал, можно найти работу где-нибудь в гостинице и форму сразу дадут — смокинг, — вспоминал Хертс, но в их рванье нельзя было зайти даже на заднее крыльцо «Хантингтона» или «Грина», поэтому Слаймейкер отвез Хертса на ранчо Пасадена.

Тимми Слаймейкеру было двенадцать лет, когда он первый раз объявился в Пасадене. Он говорил, что сирота, и работники, с которыми мальчишка Слай спал в одном сарае, рассказывали, что во время сна он бормочет на каком-то непонятном языке. По ночам, стоя около его койки, они прислушивались к невнятным словам, силясь разобрать, что это за язык. «Французский вроде», — говорил один. «He-а, португальский», — возражал другой. «Не французский это и не португальский, а ирландский», — внес ясность третий. Все согласились, что звуки и правда похожи на кельтские, и разлеглись по своим местам, успокоившись, что разрешили наконец эту загадку. Но Слаймейкер действительно не знал, кто его родители, и понятия не имел, что язык его предков — добытчиков торфа хранится у него в памяти. Работники сказали мальчишке, что он — черный ирландец, и целый сезон в Пасадене все звали его «черный парнишка», «черный мальчик», а потом Тимми Слаймейкер — к тому времени ражий детина с сердцем ребенка в огромном теле — уехал из Пасадены и всю дорогу до Сан-Франциско проплакал, прижимая кулаки к глазам. «Вот тогда мы и познакомились, — сказал Хертс. — Сразу зацепились друг за друга, как шестеренки».

— Они всегда ходят парой, — говорил про них Брудер. — Что-то эта парочка такое знает, что всем остальным неизвестно.

По временам он садился с ними за один стол, слушал рассказы работников, вертел в руках холодный нож. Линда все ждала, когда он тоже что-нибудь расскажет, но он молчал, Хертс со Слаем никогда не задавали лишних вопросов, а мальчишки-мексиканцы тряслись перед Брудером и от этого боялись его расспрашивать. Как-то вечером Линда сказала, что теперь его очередь: «А ты не хочешь нам ничего рассказать? Хотя бы о войне, например?» — и в ответ глаза его блеснули, точно искры в костре, он крутнул в руке нож с рукояткой в виде оленьей ноги и ответил, что охотников рассказывать такие истории и без него хватает. Какой-то мальчишка спросил, убивал ли Брудер на войне, и Брудер ответил: