скачками бежала, настигая зайца, лиса. — Пистолета не взял, пугнуть нечем.

— Пугнем! — Толмач сунул пальцы в рот и засвистел, пригибаясь к земле от напряжения. Свист этот, будто косою, резанул по полю, сметая в одну сторону лису, в другую — зайца.

— Оглушил! Совсем оглушил!

Затрещали кусты, выметнулись из леса Карых и Загорулько.

— Лису пугнули, — объяснил казакам Тимош. — Свистииит! Лесным ведьмам все печенки порвал.

— Пора за скатерть-самобранку, — сказал Карых.

Но самобранку расстелить не пришлось. Из Чигорина прилетел скорый гонец.

— Други! — просиял Тимош. — Нас в поход зовут.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Говел и приобщался святых тайн Алексей Михайлович в дворцовой церкви Евдокии Христовой мученицы. Шла заутреня.

За полчаса до света прибежал Иван Копошилов, дьяк Казенного патриаршего приказа.

— Кончается патриарх!

Царь велел допевать без него и с архиепископом рязанским, с Копошиловым и с келейником Ферапонтом бегом побежал к патриарху.

Того уже поновляли.

Алексей Михайлович совсем по-свойски подтолкнул архиепископа рязанского в бок.

— Раскликать бы надо, последнего слова святитель не сказал.

Взял патриарха за левую руку, показывая архиепископу, чтоб брал за правую. Они несколько минут трясли патриарха за руки, сильнее, потише и снова сильно, но нет, не раскликали умирающего.

— Как дело было? — спросил государь протодьякона.

— Да как было! Кабы не я, государь, так бы и ушел без всего. Прихожу, а святитель без памяти. Отца духовного выслал вон. Стоит у дверей, кручинится на меня, а я ему свое толкую: да хоть бы бил тебя, нельзя от него уходить. Без памяти он.

Алексей Михайлович сел на лавку, задумался.

— Причащать его теперь или нет? Надо бы постараться.

В патриаршью келию пришли без риз, в одних мантиях, казанский протопоп, архиепископы вологодский и ростовский, митрополит Крутицкий.

Облачились, читали первое Евангелие. Царь стоял между двумя духовниками: патриаршим и своим, царским.

Иосиф вдруг открыл глаза, взор его стал быстрым, но глядел патриарх поверх голов.

— Видение видит, — сказал царь тихо.

Патриарх задрожал, стал закрываться руками, забился в угол постели, к самой стене, стал хорониться за подушками. Заплакал, закричал.

Государь собственноручно опечатал патриаршью казну и ушел.

Во время вечерни, в половине восьмого часа, ему доложили:

— Скончался.

Трижды ударили в колокол.

2

Наутро, отстояв службу, Алексей Михайлович занялся описью патриаршего имущества.

Государь сам на себя хмурился, но не мог подавить в себе жутковатой радости: представилась возможность покопаться в тайниках угасшей человеческой жизни, и очень хотелось найти нечто такое… Упаси Бог, не изобличающий недостойный архипастыря порок, а такое, чтоб душу отлетевшую высветлило неким теплым светом, крестик, что ли, какой-нибудь деревянный или нечто, сохранившееся от детских дней усопшего.

…Келейной казны было 15400 рублей. Огромные деньги.

С наслаждением переписывал государь, сам переписывал, все бесчисленные серебряные сосуды, тарели, кубки…

Бережлив был патриарх Иосиф! Всякая рюмочка была у него впятеро завернута.

Принесли с чердака оружие: пищали, сабли, арбалеты. Все смазано, завернуто. Через сто лет приходи — ничто не пропадет.

Келейной рухляди набралось на 3238 рублей.

Обнаружились еще деньги, домовая казна, — 13300 рублей. Эти деньги должны были перейти к новому патриарху.

Уже под вечер, славно потрудившись, государь приступил к еще одному замечательному делу — к раздаче денег Иосифа.

На милостыню и окуп церковных мест было дадено две тысячи рублей. Церкви, не имевшие возможности заплатить обложений, шедших в патриаршью казну, могли быть закрыты. Михаилу Ртищеву на раздачу бедным царь выделил тысячу рублей. В тюрьму, в Стрелецкий приказ, пожаловано сто, в Троице-Сергиев монастырь — триста, в московские монастыри — пятьсот рублей. Патриаршим людям царь выделил две тысячи, патриаршему духовнику — сто, родственникам Иосифа — шестьсот рублей и отдельно его племяннику — двести.

На строение монастырей государь отписал тысячу двести рублей и всем, кто был в доме, по десяти.

Себе царь не взял ничего, и переписчикам ничего не дал.

Покончив с делами, государь перекрестился, открыл наугад лежащее на столе Евангелие, прочитал: «Говорит ему Петр: хотя бы надлежало мне и умереть с тобою, не отрекусь от тебя».

Дома никак не мог прийти в себя от прочитанного. Упреком стояли те, евангельские, слова. Грех признаться, но радовался государь, что освободился престол для достойного. Желая скорейшего исполнения тайного своего желания, не откладывая на завтра задуманного, сел писать письмо на Соловки, митрополиту новгородскому Никону:

«…А мати наша, соборная и опостольная церква, вдовствует, зело слезно и вельми сетует по женихе своем… Возвращайся Господи ради поскорее к нам, обирать на патриаршество именем Феогноста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся».

3

А жизнь катила рекою, то разливаясь, то уходя подо льды или убывая на палящем солнце, но не останавливаясь ни на миг единый.

Приезжал от Богдана Хмельницкого запорожец Иван Искра, бил челом государю, просил заступиться за Украину. Был ответ Ивану Искре не тот, что давали прежним послам гетмана. На этот раз сказано было: «Если от поляков случится какое-либо утеснение, пусть гетман и черкасы идут все на царского величества сторону. У царского величества в Московском государстве земли великие и просторные и изобильные — поселиться им есть где».

Принять казаков с их городами и землями — значило объявить польскому королю войну. Не было у царя под рукой человека, способного решить дело круто и быстро, без опоры не мог государь взять на себя ответственность — начать войну. Мечтать о деяниях — мечтал, но у себя в келии, доверяясь разве что Федору Ртищеву, постельничьему своему.

А казаки уже и без спросу приходили жить в московские пределы. С двумя тысячами казаков пришел к Путивлю из Чернигова полковник Дзиковский. Поселили их на реке Семи у Белых Берегов.

Покинули город Конотоп все его мещане и казаки, ушли в Московское царство…

Да только не милости ждала от великой России Украина, ждала государственной мудрости.

4

По субботам господарь Василий Лупу судил воров.

На площади перед дворцом, на помосте, крытом алым ковром, стоял государский трон, увенчанный гербом Молдавии: бычья голова с челкой, с кольцом в виде полумесяца, с шестиконечной звездой над рогами.

Стража отделила толпу любопытных от судного места перед троном. Судебные приставы мешкали, и господарь, хмурясь, постучал рукояткой булавы по подлокотнику трона. Времени на разбор судебных дел у господаря было мало, сегодня он отправлял дочь свою, Роксанду, в Истамбул, в Сераль.

Перед господарем вывели и поставили двух людей: оба одеты богато, но худы, взъерошены, в глазах неукрощенная злоба.

— Эти люди — соседи, — рассказал о тяжбе судебный секретарь. — Когда-то они жили мирно и дружно, но потом сын