— Место встречи изменить нельзя! — шумно поздоровался кинокритик; коротким знакомством с Ливановым он гордился и подчеркивал всячески. — Те же на Соловках. И?..

— Это Юлька, — сказал Ливанов. — Не обращай внимания, она никому не дает, даже мне. Как оно вообще по жизни? Программа хоть ничего?

Знакомить женщин с Половцевым можно было только так: во-первых, в нем пробуждался интерес, а во-вторых, развивался в нужном направлении. Но Юлька об этом не знала и очень забавно обиделась; нет, правда, Ливанов влюблялся в нее все больше. Половцев плеснул ему коньяку, и процесс пошел:

— Вечно ты шутишь, Дима. Когда тут была нормальная программа? Отстой, как обычно, даже хуже. Оленьковский «Валентинку» привез, ну да ты, думаю, в курсе. Самое смешное, стопудово чего-нибудь возьмет. А вы актриса, Юля?

— Я документалист, — уронила она, к ливановскому изумлению, совершенно правильным, слегка скучающим тоном. — Вот, запускаюсь на днях с одним проектом, называется «Глобальное потепление»…

— Очень интересно, — очень заинтересовался Половцев. — Расскажите.

Юлька повернулась к нужному человеку передом, а к ненужному пока Ливанову, соответственно, задом, и принялась непринужденно излагать, то и дело прикладываясь к шампанскому и скрещивая ножки, нисколько не замаскированные драной джинсой. По-видимому, зря он за нее волновался: в искусстве быстрого встраивания в бессмысленную на первый взгляд, но пользительную на будущее тусовку она, похоже, давно и прочно преуспела.

Вот и замечательно, умница девочка, да ты ведь и сам лет пятнадцать-двадцать назад затем и посещал подобные мероприятия, чтобы выловить удачу, то и дело принимающую пошлое обличье подвыпившего критика или игриво настроенной чиновной дамы. Разумеется, такие случайные броуновские пересечения неспособны оказать настоящее влияние на судьбу, особенно если дело касается творчества (как надеются все начинающие самовлюбленные бездари), однако ускорить процесс, направить его куда надо таки могут, хотя казалось бы. Другое дело, на выходе оно все равно не имеет смысла; но в Юльке еще слишком много юного, дерзкого, девчоночьего, чтобы по-настоящему понять и поверить.

— По-моему, тебя бросили, Ливанов, — сказала Извицкая. — Или мне кажется?

— Тебе кажется, дорогая, — автоматически откликнулся он.

Обернулся. Она стояла слишком близко, словно и не подошла, а материализовалась прямо здесь, за столиком, меньше чем в метре за спиной. Смотрела блуждающе, ни на чем не фокусируя рассеянный зеленый взгляд; и потянуло болотом, сыростью, ковром из ряски поверх зыбкой топи, по которой ты ходишь уже давно, вот только последнее время ухитрился заставить себя позабыть об этом.

Извицкая была в свободной зеленой тунике, глухой под горло, с длинными широкими рукавами, но точно такой же минимальной длины, как и Юлькины шорты. И ноги у нее такие же стройные и загорелые, отметил Ливанов, единственное, без волосков, золотящихся на икрах, и свежей ссадины на коленке.

— Это и есть твоя банановая журналисточка?

Отвечать ей было нельзя. Стоит ответить — и независимо от его «да» или «нет» все, связанное с Юлькой, еще неопределенное, веселое и захватывающее, как полет на карусели, — посыплется, нивелируется, перестанет существовать, потеряет какой-либо смысл. И тогда останется только топь, бездонная, непобедимая, подернутая тонким слоем ряски цвета извицких глаз. Именно из-за нее, внезапно осознал очевидное Ливанов, из-за вечной склизкой топи под ногами, в этой стране и невозможно счастье. И ведь никуда она не денется, не осушится под воздействием глобального потепления. Единственное, что мы можем поделать — грубым и унизительным самообманом убеждать себя, будто это и есть твердая земля.

— А? — Юлька глянула через плечо. — Ты меня звал?

Звал. Хорошо, что она услышала.

— Познакомься, — сказал Ливанов. — Это Извицкая, она… короче, неважно. А это Юлия Чопик, известная телеведущая и талантливый документалист.

Ага. Намертво сцепившись взглядами, обе встали в симметричную стойку бойцовых рыбок, затем Извицкая сканирующе окинула Юльку с головы до ног, а Юлька Извицкую — с ног до головы. Обе остались недовольны результатом, обе сделали скоропалительные и в целом ошибочные выводы. Ливанов сгреб обеих подмышки и даже сумел удержать в таком положении секунды полторы, одинаково хрупких и теплых на ощупь: никогда я не пересплю ни с той, ни с другой, не почувствую разницы, хотя казалось бы. Отпустил, и обе резко пустились демонстрировать индифферентность ему и друг дружке, набирая на тарелки фуршетную жратву.

Извицкая прорезалась первой:

— Передайте мне вон тот бутербродик, Юля. Спасибо. Читала фрагменты из твоей трилогии, Ливанов, — все-таки она, в отличие от Юльки, знала его давно, знала как облупленного, знала, о чем с ним нужно говорить, чтобы целиком и полностью перетянуть на себя. — Странно, что ты вернулся к стихам.

— Ну и как тебе? — ему и вправду стало интересно. — Не потерял квалификацию?

— Не потерял. Но пишешь на одной технике, согласись.

— Не соглашусь. На одной технике ничего не бывает, даже в строительстве или в сельском хозяйстве. А в поэзии тем более, уж ты-то должна понимать лучше, чем кто-либо, дорогая…

Он пошел развивать литературоведческое, а она смотрела чуть насмешливо, сузив зеленые глаза; все она прекрасно понимала, она понимала гораздо больше, чем ему хотелось бы, чем требовалось для сохранения хоть какого-то личного пространства, островка безопасности, пятачка твердой земли посреди трясины. От Извицкой уж точно не стоило ждать ни помощи, ни пощады. Но рядом была Юлька, и она бросилась, очертя голову, в явно чуждый ей разговор на чужой и малопонятной территории — с лихостью подвыпившего моржа, сигающего в прорубь:

— А мне понравилось! И то, про термометр на Господней стенке, и последнее тоже. Только они у тебя очень грустные. Безнадежные совершенно — вроде бы там и про любовь, а все равно такое чувство, что никому не спастись…

— Боже мой, Юлька, какая ж ты прелесть, — вздохнул Ливанов. — За это я тебя и люблю. Договорились: следующий фрагмент будет веселый и оптимистичный, с безусловным хеппи-эндом. Про нас с тобой!

Он подмигнул ей прямо под носом у Извицкой, чем и одержал некий реванш. За это стоило выпить, и Ливанов наполнил бокалы: Юлькин, и так почти полный, полупустой извицкий, а заодно и подвернувшийся под руку половцевский.

— Ну? За «Глобальное потепление»!

Извицкая вскинула руку с бокалом так резко, что широкий зеленый рукав упал складками к локтю, открыв тонкое предплечье, жест был эротичен и вызвал ассоциации с Островом, с тамошними кристаллическими женщинами. Юлька, и так полуголая, опять еле намочила губы; непорядок, надо бы приложить усилия и все-таки ее напоить, просто чтоб было, на всякий случай. Ливанов покрутил головой в поисках приличного и подходящего для этой цели напитка, и тут к столику подрулил Оленьковский:

— Милые дамы, за что пьем?.. Разрешите, я с вами! Дима, пожалуйста, на пару слов.