двух кварталах отсюда грабители перерезали ему горло. Так что за эту поездку денег мне не видать. – Он мрачно улыбнулся, сделал большой глоток из своей кружки, возможно, в память о купце, а возможно, жалея, что не получит вторую половину платы. – Чтоб мне сгореть, если я думал свидеться тут с тобой.

— Не слишком верь слухам, Рин. С тех пор как я отправился на юг, меня, можно сказать, и не ранили. – Если для них отыщется комната, тогда, решил Лан, нужно обязательно поинтересоваться у Букамы, заплатил ли уже тот за ночлег и каким образом. Глядишь, от негодования забудет про свою угрюмость.

— Айил, – фыркнул Рин. – По-моему, им ты не по зубам. – Разумеется, с Айил Рину сталкиваться не приходилось. – Я думал, ты вместе с леди Эдейн Аррел. Говорят, сейчас она в Чачине.

Едва прозвучало это имя, как Лан резко повернулся к Рину.

— А почему я должен быть рядом с леди Аррел? – негромко спросил он. Негромко, но особо выделив ее титул.

— Ну-ну, полегче, – произнес Рин. – Я вовсе не хотел... – С его стороны было благоразумно оставить прежний тон. – Чтоб мне сгореть, неужели ты ничего не слышал? Она подняла знамя с Золотым Журавлем. Разумеется, от твоего имени. Едва год начался, как она отбыла из Фал Морана в Марадон, а теперь возвращается. – Рин покачал головой, колокольчики, вплетенные в косицы, тихонько звякнули. – Здесь, в Канлууме, нашлось сотни две-три, готовых последовать за нею. То есть за тобой. Назвать некоторых, так ты не поверишь. Старый Кьюренин заплакал, когда услышал ее речи. И все готовы вырвать Малкир из лап Запустения.

— Что погибло в Запустении, того больше нет, – устало промолвил Лан. В душе он ощущал ледяной холод. Теперь удивление Сероку, услышавшего, что Лан собирается отправиться на север, внезапно обрело новый смысл, как и нежданное заявление юного стражника. Даже взгляды, которыми Лана окидывали в общем зале, показались ему иными. И со всем этим связана Эдейн. Она всегда любила бури и грозы. – Пойду за конем свим присмотрю, – сказал Лан Рину, со скрипом отодвигая скамью.

Рин что-то сказал вслед, мол, неплохо бы вечерком прошвырнуться по окрестным тавернам, но Лан его не слушал. Он торопливо миновал кухню, окунувшись в горячий от раскаленных железных жаровен, пышущих жаром каменных печей и открытых очагов воздух, и выйдя в прохладу конюшенного двора, где смешались запахи лошадей, сена и дыма. На крыше конюшни щебетал серый жаворонок. Весной серые жаворонки прилетают раньше малиновок. Тогда в Фал Моране, когда Эдейн впервые обожгла его ухо жарким шепотом, тоже пели серые жаворонки.

Лошадей уже завели в конюшню, на дверцах стойл висели попоны, поверх них лежали уздечки и седла. Вьючных корзин Лан не заметил. Очевидно, госпожа Аровни дала знать конюхам, что Букама и Лан останутся ночевать у нее в гостинице.

В сумрачной конюшне он обнаружил всего одного конюха – худощавая женщина сурового вида сгребала навоз. Не прекращая своего занятия, она молча смотрела на Лана; он похлопал Дикого Кота по шее, проведал и двух других лошадей. Так же, не проронив ни слова, женщина смотрела, как Лан принялся расхаживать туда-сюда по конюшне. Меряя шагами усыпанный соломой земляной пол, он пытался размышлять, но в голове крутилось лишь имя Эдейн. Лицо Эдейн в обрамлении черных шелковистых волос, что спускались ниже талии, прекрасное лицо с огромными темными глазами, из-за которых, пусть даже полных властности, иссохнет душа любого мужчины.

Вскоре женщина-конюх, коснувшись пальцами губ и лба, что-то пробормотала в его сторону и поспешно вывезла из конюшни полупустую тележку. Косясь через плечо на Лана, женщина чуть замешкалась, затворяя дверь, а потом Лан остался один. Сумрак прорезали косые солнечные лучи, что пробивались в щели приоткрытых люков, ведущих на сеновал. В бледно-золотистых полосах света плясали пылинки.

Лан поморщился. Неужели она испугалась мужчины с хадори на голове? Решила, что в том, как он ходит тут, таится угроза? Вдруг Лан поймал себя на том, что его пальцы бегают по длинной рукояти меча, а лицо его напряжено. А как он ходит? Да нет, он не просто ходит, а повторяет шаги боевой связки под названием «Леопард в высокой траве», которую используют, когда враги окружают со всех сторон. Ему нужно успокоиться.

Лан уселся, скрестив ноги, на связанную в тюк солому и погрузился в состояние ко’ди. Он плыл в безмятежной пустоте, достигнув единения с тюком соломы, на котором сидел, с конюшней, с мечом в ножнах у себя за спиной. Лан «чувствовал» лошадей, хрупающих в своих кормушках, и мух, жужжащих в углах. Все они были частью его, он слился с ними. Особенно с мечом. Впрочем, именно такой бесстрастности он сейчас и искал.

Из кошеля на поясе Лан достал тяжелое золотое кольцо-печатку с вырезанным на нем летящим журавлем и принялся вертеть его в пальцах. Кольцо королей Малкири – его носили мужчины, которые сдерживали Тень более девяти сотен лет. Неизвестно, сколько раз кольцо переливали, когда металл истирался, но всякий раз старое кольцо расплавляли, чтобы оно стало частью нового. Наверняка что-то в этом кольце помнило еще и руки правителей Рамдашара, существовавшего до Малкир, и властителей Арамелле, что была прежде Рамдашара. Этот кусочек металла олицетворял собой более чем трехтысячелетнюю битву с Запустением. Кольцом Лан владел всю свою жизнь, но никогда не надевал его. Обычно даже прикоснуться к кольцу он не мог без внутренней борьбы, но каждый день он заставлял себя вновь и вновь смотреть на него, относясь к этому как к своеобразному упражнению воли. Сегодня же, без погружения в пустоту, он вряд ли сумел бы сделать это. Только пребывая в ко’ди, где мысль – свободна, а всякое чувство – далеко, на самом горизонте.

Еще в колыбели Лан получил четыре дара. Кольцо на руку и медальон, что сейчас висел у него на шее, меч у бедра и клятву, данную от его имени. Самым ценным из даров был медальон, с портретами матери и отца, которых он не помнил; самым тяжелым – клятва. «Стоять против Тени, пока прочно железо и тверд камень. Защищать народ Малкир до последней капли крови. Отомстить за то, что нельзя защитить». И тогда его помазали благовонным маслом и нарекли Дай Шан, назвали следующим королем Малкир и вывезли из страны, обреченной на гибель.

Защищать уже было нечего, оставалось только мстить за родную страну, и Лана готовили к этому с первых его шагов. С подарком матери на груди, с отцовским мечом в руках, с кольцом, обжигавшим ему душу, он сражался