В театре ее невзлюбили с первого дня. За привычку говорить всё в глаза, за независимый нрав, за неумение дипломатничать и встраиваться в существующие группировки. Крючкова была всегда сама по себе, наособицу. Однажды Георгий Александрович подозвал ее для разговора «с глазу на глаз» и сразу оглоушил вопросом: «А вы знаете, что у вас в театре много врагов?» На ее растерянное «почему?» ответил вопросом: «А как вы хотите? Вы получаете главные роли и прекрасно с ними справляетесь. Вы хотите, чтобы вас за это любили? Просто будьте осторожны». Обычно острая на язык Крючкова на этот раз даже не нашлась, что ему сказать, просто затаилась еще больше.

А потом Товстоногов умер, и все ее спектакли в одночасье сняли один за другим. «У меня оборвалась жизнь», — признается она. За последующие 26 лет она сыграет в БДТ три роли (!). Конечно, она продолжала сниматься в кино, но чтобы выжить как актрисе, ей нужен был Театр. И тогда она придумала его сама, сосредоточившись на поэтических чтецких программах. Тут она уже не зависела ни от кого: ни от режиссуры, ни от партнеров, ни от администрации. Всё сама. Ей нравится ее одиночество на сцене. Она привыкла к нему. К тому же по большому счету она не одна. Ее любимые поэты всегда с ней. Крючкова не просто заучила их стихи наизусть, но и с головой погрузилась в их жизнь. Она исследовала их творчество в каких-то таких немыслимых, невообразимых подробностях, которые не всем литературоведам по плечу. При этом ей бесконечно важны и самые обычные житейские детали. Например, в Елабуге она держала в руках сковородку, на которой Марина Цветаева в последний раз жарила рыбу для сына Мура. А когда в начале девяностых ненадолго открылись архивы, досконально изучила доносы советских писателей на Ан-ну Ахматову. А ведь это только два имени в необъятной концертной программе Крючковой, охватывающей весь XX век и включающей десятки поэтических и литературных имен.

Мне нравится стиль ее программ, какой-то очень уютный, домашний: круглый стол, покрытый красивым цветным платком — это подарок любимой невестки, жены старшего сына. Лампа, фарфоровая чашка с чаем, по-старокупечески прикрытая платочком с ручной вышивкой. Тихий гитарный перебор в качестве сопровождающего голоса. Временами концерт становится похож на урок по литературе. Крючкова не только читает, но и объясняет, что к чему, кто кому кем приходился. Почему такая строка, а не иная. Это важно: публика разная и не обязана знать все биографические и литературные подробности.

Иногда она переходит на обличительную интонацию — не прощает обидчиков своих любимых поэтов. Но чаще ее концерт — это доверительный разговор, какой, например, может случиться в купе «Красной стрелы» или где-нибудь в транзитной зоне аэропорта, когда понятно, что еще долго никуда не улетишь, а хочется с кем-то поговорить, выговорить душу, поделиться тем, что болит и тревожит. И вот эта ее интонация, по-буддийски спокойная и горькая одновременно, без пафоса и игры в «великую актрису», может быть, самое сильное и прекрасное, что есть в поэтических программах Крючковой.

Наверное, она давно уже могла бы написать увлекательную книгу о литературоведческих и поэтических исканиях. И если до сих пор этого не сделала, то только потому, что занята сверх меры концертами и детьми. У нее двое сыновей. Старший с семьей живет во Франции, младший — профессиональный музыкант-гитарист — часто выступает с мамой. Она со всеми общается в ежедневном режиме по WhatsApp и Messenger. Интернет под ее руками летает. Гений лэптопа, Крючкова в курсе всех событий в жизни детей и внуков, всех их передвижений и домашних проблем. Как будто, сидя у себя в мансарде дома на Фонтанке, она направляет бинокль то в одну сторону света, то в другую. «Мне сверху видно все, ты так и знай» — пелось в песне ее детства. Кто бы мог вообразить, что «холодная, властная и надменная» Крючкова окажется такой сумасшедшей матерью! Сама признавалась, как буквально в один день, когда делали операцию ее сыну Мите, зашла в храм рыжеволосая — а вышла абсолютно седая. «Мне смешно, когда спрашивают, чем я крашусь…» — царственно улыбается она. Она знает, как произвести впечатление, как сыграть на публике мелодраму. Ей даны эти мгновенные, неуловимые преображения и переходы при внешней статичности и скупой расчетливости каждого жеста, каждой интонации.

На самом деле она настолько привыкла быть независимой, что ее трудно представить в каком-то большом театральном коллективе или многонаселенном спектакле. И все-таки она на это решилась, когда случился очередной юбилей — 40 лет в БДТ. Талантливый режиссер Роман Мархолиа, которого она знала еще по совместной работе над «Квартетом» — антрепризным спектаклем 2003 года, предложил ей роль Бабуленьки в «Игроке» Достоевского.

С самого первого своего появления и первой реплики: «Ну вот и я! Вместо телеграммы-то!.. Живехонька. Что, не ожидали?» — понятно, что Крючкова решила идти ва-банк. Она выезжает на инвалидном кресле наподобие пилота в летном шлеме, рассекая сцену, как на «Харлее». Без устали меняет парики, очки, модные прикиды. В какой-то момент она надевает цилиндр и запевает песню на немецком из репертуара группы Rammstein. Такое чувство, будто после долгого и вынужденного голода актриса дорвалась до спектакля на большой сцене, как до праздничного стола, и с каким-то свирепым отчаянием набрасывается на все блюда, которые ей предлагает режиссер-выдумщик. Хотите побыть диджеем? Хочу. Хотите попробовать себя в роли интервьюера? Непременно. А как насчет того, чтобы сыграть крупье в казино? Да запросто!

Не говоря уже о самой Бабуленьке, «той самой ведьме, которая никак не умирает и от которой все ждут, что она умрет», Крючкова все знает про старость. И много раз ее играла в кино. Но ей неинтересно сегодня про умирание, угасание, ей интересно только про Жизнь. По своей актерской природе, по тому игровому началу, который в ней живет и требует постоянного выхода, она — трагическая клоунесса. Да, ее цирк давно уехал в другие края, а она почему-то все еще здесь. Зачем-то задержалась. Значит, так надо. Но нечего лить слезы о былом, надо жить сегодня, играть, дарить людям радость, пусть даже такую безумноватую и странную, как этот их «Игрок», поставленный назло и вопреки всем обстоятельствам. Как некий вызов всем, кто не верил, не видел, не ждал, кто разлюбил, а может, и не любил никогда? Как некий жест, в чем-то перекликающийся с тем давним, самым первым жестом рыжей девочки в школьной форме из «Фантазий Фарятьева»: «Посмотрите на меня! Посмотрите на меня…»

Она всегда о нем рассказывает как о чем-то самом прекрасном, что было в ее жизни. Наверное, если бы я был художником и взялся нарисовать ее портрет, то в качестве фона взял бы Малиновое озеро, красивее которого в мире ничего нет. По крайней мере, для Нины Усатовой. Она сама родом из этих заповедных, дремучих мест: Алтайский край, река Белокуриха, деревня на сто дворов. Коровы, козы, куры, огороды, трудный крестьянский быт, а вдали розовеет, словно кто-то марганцовкой подкрасил воду и небо, Малиновое озеро. Символ непостижимой, загадочной реальности, куда рвалась душа будущей народной артистки, интуитивно прозревая другую жизнь и свою судьбу.

Никто не ждал ее ни в Москве, ни в Щукинском училище, куда она поступала пять раз. Сколько их, этих провинциалок, атакующих каждый год приемные комиссии театральных вузов, упрямых и несносных созданий, вбивших себе в голову, что осчастливят человечество, если станут актрисами! Кому они нужны там со своими дешевыми чемоданчиками и выученными наизусть стихами Юлии Друниной? И не то чтобы Нина по деревенскому своему простодушию об этом не догадывалась. Наверняка ей и в лицо говорили: поезжай, девка, домой, возвращайся на свое Малиновое озеро. Целее будешь. Да и зачем вкалывать на ткацкой фабрике за койку в общежитии? Все равно в артистки не возьмут.