склонах владений Самсона, будет слушать птичий щебет, что тянется за малышкой Лилибет, как тень, а мячик Миндалю станет бросать до тех пор, пока выздоровевшее плечо не отвалится вместе с шестипалой кистью. Насобирает трав, что посадила ранней весной. Уйдет ночью, проберется к постели Тито и задушит его во сне, до того узнав, что стало с её мальчиком.

Картинка плывет. Небо такое красное, что от этого назойливого света и цвета болит башка. Запах дыма. Вкусный, домашний. Кажется, кто-то зажарил барашка.

Будто почувствовав скорое избавление от своей ноши, тонконогая лошадь перешла на рысцу, и страже пришлось очнуться от дремы и дать шпор коням, нагоняя вырвавшуюся вперед девушку. По мере приближения к горам их путь уже не пролегал по полю или приморскому скошенному ландшафту, но становился вокруг стенами, словно чьи-то огромные копыта выбили сланцевую породу и сотворили тоннель меж скал с открытым верхом. Чонса свернула раз, другой, и вот — Ан-Шу!

Их встретила пронзительная тишина. Она вытекала из разверзнутых окон и дверей, сбегала по канавкам к ногам Чонсы, когда та спрыгнула и медленно побрела вперед. Благоухали высаженные в бочках ночные фиалки. С каждым шагом мир выцвел, сузился, и остался лишь этот сладкий цветочный запах. Все такое знакомое, но поблекшее. Пустой дом. Один. Другой. Толкнувшаяся в горло тошнотой паника, напомнившая ей о Нино. Но нет. Ни следа химер и их отходов. Дверь в хлев. Напуганные, грязные овечки, такие тощие, что на свет лишь повернули головы и не смогли подняться. Околевшая корова. В корыте пусто, только паутина. Где люди? Черт, этот сладкий запах!

От осознания скрутило желудок. Чонса вышла из хлева на улицу, пробралась мимо халуп, заметила лишнее, то, что здесь никогда не стояло — столбы, белые от пепла, и прогоревший хворост у основания, и запах… Чертовски сильный запах жареного мяса. В огарках невозможно было разобрать останков, головешка могла оказаться чьим-то скукоженным лицом, а могла — поленом, но Чонса знала, что это были люди. Никто не разводит костры посреди пустого селения, не зарывает в землю эти голые белые столбы, чтобы погреться. Лишь раз она видела такое — в северной деревеньке, где самодуры казнили «ведьм».

Она прошла мимо, не задерживаясь и не замечая, что край платья испачкался в золе, и теперь тянулся за ней скорбным саваном. Гвидо отстал, натужно блюя в пустое корыто.

Дорога к дому. Таверна «Еловый грог» оставила в память о себе чернеющую дыру в крыше и сломанную клетку ребер вместо чердака. Уцелела одна стена. Чонса увидела, что окна были заколочены. Изнутри тоже пахло готовкой, словно в котле подгорел гуляш. Порожек заскрипел под её шагом и башмак прошел сквозь ступени, что рассыпались в тлен. Чудом удержалась, схватилась шестипалой ладонью за балку, качнулась вперед сильнее, увидев запекшуюся руку, торчащую из-под завала. Она была красная и чёрная, но больше чёрная, и почти наверняка хрустела бы, реши малефика её коснуться.

Чонса дернулась, услышав отголосок смеха, неприятного, лающего, режущего уши — её смеха, когда Джолант как-то глупо пошутил, здесь они пили грог и говорили до утра.

Не может быть. Недопустимо.

Она прошла по следам, застывшим будто в глине. Когда в последний раз шел дождь? И дождь ли это был, или потоки крови? Красная глина. Красная кровь. Запах фиалок и горелой плоти, нет, тления — сладкий и с горечью в глотке, ну прям тёмный каштановый мед. Или еловый грог? Следы вели её домой. Хорошее каменное здание, огороженная территория, забор, поросший виноградом так, что лоза перекинулась на крышу и оплетала печную трубу. Чуть дальше — поле, где она играла с лопоухим пастушьим щенком, и чучела, в которые стрелял Джолант. Зверобой, чёрная морковь, мелисса и подорожник, что высадила Чонса своими руками, оказались наполовину затоптаны, на другую — покрыты багровыми пятнами, похожими на ржавчину. Малефика знала, что увидит, зайдя в своё убежище, но все-таки зашла.

Щенки быстро растут. В долговязом и неловком псе-подростке Чонса едва могла узнать своего Миндаля, но эти уши! Но этот оскал… Он давно умер. Шерсть потускнела, живот ввалился, потроха распались на орду личинок и уже уставших сыто жужжать мух, глаза вытекли и ссохлись коркой. Чонса отметила только его ощеренные зубы, метнулась взглядом к фигурке, прятавшей лицо в загривке зверя. Лилибет любила всех зверей, и обещала присмотреть за псом малефики. Черные волосы, задранный до самого пояса подол, голые ноги, странно скрученная фигура — тёмным треугольником лона вверх, лицом вниз. Пёс умер, защищая хозяйку? Хозяйка умерла, оплакивая пса? У Миндаля — пробита голова, у Лилибет — перерезано горло.

Самсон нашелся на втором этаже. Он страшно распух, если бы не украшения в его лохматых косах и очки, разбитые на толстой переносице, девушка бы его не признала. В грудь местного хозяина было вбито надломленное копье. На древко привязано послание, чернила размыла кровь, но девушка смогла прочесть первые слова:

«Указом Святейшего Отца…»

И ни следа химер. Всё это сделали люди. Зачем? Уже неважно. Ничего неважно. Всё было кончено — для Самсона и певчей птички Лилибет, для Миндаля и той бабки, что подарила ей накидку из овчины, и для тех отощавших овец, и для ночных фиалок, и для Чонсы — тоже.

Она не смогла прочесть, что было дальше в послании от Тито, потому что ослепла от горя и ярости, удивительно спокойной, но сильной, как прилив. Это было неотвратимо, неизбежно, так повелела судьба. Каждое из событий прошедшего полугода клало на весы её терпения маленький камень, и теперь за ними уже не было видно чаш. То не камни были — отрубленные головы, воющие на пиках часовен волы, оскаленные морды щенков, те, что поменьше — мертвые глаза, в которые заглянула Чонса, прозрачные и розовые, зеленые с тёмной крапинкой возле зрачка, звериные и янтарные, и опустевшие старческие веки, и такие чёрные, что чернее только сама тьма за краем всех миров, глаза зверей, людей, химер и тех, кто между. Не камни это были, но кости.

Чонса подняла голову. Она ослепла, но видела живой огонь на небе. Пора было признать: дверь в иной мир манила её, как манит детей подвал, чердак, покинутое здание, кладбище ночью.

Это был священный огонь. Живой огонь, облаченный в когти и клыки.

Не химеры сделали всё это, а люди. Тито. Весь Бринмор, ведь здесь прошел не один человек. Они бросают нас в огонь и чинят самосуд.

Не демоны, а небесные жители, создания иного плана. Кто-то одинокий сделал