К сожалению, молоток, который теоретически должен был дать ноту «ре», второй в нашей спирали, дал вовсе не похожий на неё звук (все могут пропеть нотный ряд, но ни одному из нас не показалось, что наши «до» и «ре» были похожи на распевку). Однако во второй октаве после полученного в результате замены молотка «до» второй молоток всё-таки звучал как «ре» по отношению к соответствующему «до», так что мы чуть продвинулись вперёд, так же, как день, незаметно проходивший мимо нас. Но даже во второй октаве не было «ми», или по крайней мере так нам показалось после того, как мы перепробовали все её молотки, так что нам пришлось искать третье «до», а потом его «ре» и «ми», которое, ради разнообразия, находилось не на месте, а на пару позиций ниже.

Затея была совершенно безумной, нам никак не удавалось найти полную октаву, может, потому, что мы неправильно разложили молотки, а может, потому, что нужных молотков просто не было, так что от сочетания отчаяния, грохота ударов молотков по наковальне, голода и жажды у меня начался один из обычных приступов головной боли, которая со временем только нарастала. Несмотря на это, уже в начале вечера нам показалось, что октава сложилась. Безусловно, почти все ноты звучали неплохо, но я была не совсем уверена в том, что они верны, то есть они казались не совсем точными, словно нескольких граммов железа в молотке недоставало или они были лишними. Тем не менее Фараг с капитаном были уверены, что мы выполнили задачу.

— Ну а почему ничего не происходит? — спросила я.

— А что должно произойти? — вместо ответа спросил Глаузер-Рёйст.

— Ну, нам вообще-то надо отсюда выйти, капитан, вы не забыли?

— Значит, сядем и будем ждать. Кто-нибудь нас выведет.

— Почему я никак не могу вас убедить, что ваш музыкальный ряд не совсем правилен?

— Он правилен, Басилея. Это ты упираешься и говоришь, что это не так.

Злясь на свою головную боль и на его упрямство, я уселась на землю, опершись спиной о наковальню, и обиженно замолчала, хотя они решили не обращать на меня никакого внимания. Но минуты шли, потом прошло полчаса, и на их лицах появились сомнения в собственной правоте: может быть, всё-таки права была я. Я сидела с закрытыми глазами, мерно дышала и раздумывала, всё более осознавая, что эта передышка идёт нам на пользу. Когда целый день слушаешь гул, который к тому же пытается походить на музыкальные ноты, наступает момент, когда ты уже ничего не слышишь. Так что, если Фараг с капитаном снова прослушают свой замечательный нотный ряд после того, как тишина как следует прочистит нам уши, может быть, они будут более склонны изменить своё мнение.

— Попробуйте ещё раз, — не вставая, подзадорила их я.

Фараг не сделал даже попытки сдвинуться с места, но неутомимый даже в деле противоречия самому себе капитан снова приступил к делу. Он проиграл все семь нот, и лёгкая погрешность в ноте «фа» этой октавы прозвучала теперь гораздо более заметно.

— Профессор, доктор была права, — неохотно признал Кремень.

— Я уже заметил, — ответил Фараг, пожимая плечами и улыбаясь.

Капитан снова обошёл всю спираль, пока не нашёл молотки, шедшие непосредственно перед и после неправильного «фа». Снова вышло неверно, и он снова пробовал и пробовал, пока наконец не наткнулся на подходящий молот, который издавал правильную ноту.

— Проиграй весь ряд снова, Каспар, — попросил Фараг.

Глаузер-Рёйст ударил по наковальне семью окончательно выбранными молотками. Уже смеркалось. Небо светилось тёплым золотистым светом, и, когда вновь воцарилась тишина, весь лес погрузился в гармонию и покой. Но гармония и покой были столь велики, что я заметила, что засыпаю. По правде говоря, я сразу поняла, что это не обычный сон, я так никогда не засыпала, это я знала по овладевшему моим телом могучему изнеможению, медленно погрузившему меня в тёмный колодец крепкого сна. Я открыла глаза и увидела Фарага со стекленеющим взглядом и опершегося на наковальню напряжёнными, как канаты, руками капитана, пытавшегося удержаться на ногах. В воздухе витал слабый запах смолы. Мои веки снова закрылись с лёгкой дрожью, словно что-то заставило их опуститься против воли. Мне сразу начался сниться сон. Мне снился мой прадедушка Джузеппе, который руководил строительными работами на вилле «Салина», и это меня встревожило. Моё ещё не полностью сдавшееся рациональное «Я» говорило мне, что это нереально. С величайшим усилием я снова приоткрыла глаза и сквозь тонкое облако беловатого дыма, сочившегося в круг из нижней части стены и поднимавшегося от земли, увидела, как Глаузер-Рёйст валится на колени, неразборчиво что-то бормоча. Он хватался за наковальню, чтобы не утратить равновесия, и тряс головой, стараясь отогнать сон.

— Оттавия…

Зовущий меня голос Фарага взбодрил меня так, что у меня хватило сил протянуть ему руку, хотя ответить ему я не смогла. Кончики моих пальцев коснулись его руки, и его рука тут же нашла мою. Снова соединившись, как в лабиринте, наши руки остались моим последним ясным воспоминанием.

А моим первым ясным воспоминанием стал сильный холод и яркий белый свет, бьющий мне прямо в глаза. Будто от меня осталась только самая моя сущность без настоящей личности, без прошлого, без воспоминаний, даже без имени, так постепенно вернулась я к жизни, плавая в пузыре, всплывавшем в масляном море. Я сморщила лоб и заметила, как скованы мои лицевые мышцы. Во рту у меня пересохло так, что я не могла оторвать язык от нёба и приоткрыть челюсти.

Окончательно меня привёл в себя шум мотора проезжавшей рядом машины и неприятное ощущение холода. Я открыла глаза и, ещё не обретя сознание и не ощутив, кто я, заметила перед собой фасад церкви, освещённую фонарями улицу и небольшой кусочек зелени лужайки, кончавшейся у меня под ногами. Лившийся на меня белый свет происходил как раз от высокого уличного фонаря, стоявшего на тротуаре. Это одинаково легко мог быть Нью-Йорк или Мельбурн, а я могла быть Оттавией Салиной или Марией Антуанеттой, королевой Франции. И тут я вспомнила. Я глубоко вздохнула, чтобы наполнить воздухом лёгкие, и вместе с воздухом вернулись лабиринт, сферы, молотки и Фараг!

Я подпрыгнула на месте и поискала его глазами. Он был тут же, слева от меня, и крепко спал между также спавшим капитаном и мной. По улице проехала ещё одна машина с зажжёнными фарами. Водитель не обратил на нас внимания, а если и обратил, то, наверное, подумал, что мы — трое бродяг, ночующих на парковой скамейке. Трава была мокрой от росы. Я подумала, что пора разбудить спящих красавцев и быстро разузнать, где мы и что произошло. Я положила руку на плечо Фарагу и легонько потрясла его. При этом такая же боль, как в момент пробуждения в Великой клоаке в Риме, пронзила моё левое предплечье. Мне не пришлось закатывать рукав, чтобы догадаться, что там находится повязка, покрывающая новый шрам в форме креста. Таким своеобразным образом ставрофилахи отмечали, что мы успешно прошли второе испытание, испытание греха зависти.

Фараг открыл глаза, взглянул на меня и улыбнулся.

— Оттавия!.. — прошептал он и провёл пересохшим языком по губам.