Да, ответила сама Софья, она знает и даже влюблена в него.

Тогда генерал объявил, что не следует поддаваться первому порыву, пусть молодые люди проведут некоторое время вместе. И даже продолжительное время. Приезжайте-ка к нам в Палибино! (Дело происходило в Петербурге.)

Дело застопорилось. Владимир так и не сумел произвести хорошего впечатления на родителей невесты. Он почти не скрывал своих нигилистических взглядов и одевался из рук вон плохо, словно нарочно. Генералу это внушало надежду, что, понаблюдав за своим воздыхателем, Соня передумает.

А у Софьи тем временем созревали собственные планы на жизнь.

И вот пришел день, когда ее родители созвали гостей на званый ужин. Были приглашены профессора, сослуживцы Василия Васильевича по Артиллерийской академии, один дипломат. И в разгар суматохи Соня выскользнула из дома.

В одиночестве шла она по петербургским улицам, по которым никогда не ходила без сопровождающих – слуг или сестры. Шла к Владимиру, жившему на бедной окраине. Он сразу отпер ей дверь. Она присела к столу и написала письмо отцу.

«Дорогой папа, я ушла к Володе и останусь у него. Очень прошу тебя – не противься нашему браку».

Отсутствие младшей дочери заметили, только когда сели обедать. Послали горничную посмотреть в Сониной комнате, – ее там не было. Спросили Анюту. Та вспыхнула и ответила, что ничего не знает. Чтобы скрыть волнение, ей пришлось уронить салфетку.

Тут генералу передали письмо. Он извинился и вышел. Вскоре Соня и Владимир услышали его гневные шаги за дверью своего убежища. Он велел скомпрометированной дочери и человеку, ради которого она была готова пожертвовать своей репутацией, следовать за ним. Они доехали до дома, не сказав друг другу ни слова.

За ужином генерал представил молодого человека гостям:

– А вот, господа, мой будущий зять, Владимир Онуфриевич Ковалевский.

Так все и устроилось. Соня была вне себя от радости – не оттого, что выходила замуж, а оттого, что смогла сделать приятное Анюте и внести свой вклад в эмансипацию русских женщин. Сыграли роскошную и церемонную свадьбу в Палибино, а затем новобрачные уехали в Петербург и поселились там вместе.

Когда им стали яснее их интересы, они отправились за границу и под одной крышей уже не жили. Сначала Гейдельберг, потом Берлин – для Софьи, Мюнхен – для Владимира. Пока она оставалась в Гейдельберге, он туда заезжал в свободное время. Потом там поселилась Анюта со своей подругой Жанной, а также Юлия – все четыре девушки находились как бы под покровительством Владимира, однако места в той квартире для него уже не было.

Вейерштрасс скрыл от сестер, что состоял в переписке с супругой генерала, матерью Софьи. Он написал ей первым, когда Софья вернулась из Швейцарии (на самом деле из Парижа) такой измученной и исхудавшей, что он всерьез обеспокоился ее здоровьем. Мать прислала письмо, в котором высказывала мнение, что именно поездка в Париж в столь ужасное время сказалась на состоянии Сони. Однако генеральшу, похоже, беспокоила не политическая буря, которую пережили ее дочери, а то, что одна из них, незамужняя, открыто жила с мужчиной, в то время как другая, состоявшая в законном браке, с мужем не жила. Об этих письмах Вейерштрасс не говорил и самой Софье до тех пор, пока была жива ее мать.

Однако, когда пришлось наконец все сказать, он передал ей также, что Клара и Элиза спрашивают, что делать дальше.

Вот женская постановка вопроса, заметил профессор, они всегда считают, что надо что-то делать.

И ответил с самым суровым видом: «Ничего делать не надо».

Утром Софья вынула из чемодана и надела чистое, хотя и мятое домашнее платье – она так и не научилась как следует укладывать вещи. Причесала свои кудри таким образом, чтобы не была заметна начинавшая пробиваться седина, и спустилась вниз, где уже происходило какое-то движение. На столе стоял только ее прибор. Элиза налила ей кофе и подала первый в жизни Софьи немецкий завтрак в этом доме: холодную ветчину и сыр, а также хлеб, густо намазанный маслом. Клара, по ее словам, была наверху: готовила брата к встрече с Софьей.

– Раньше мы приглашали на дом цирюльника, – рассказывала она. – Но потом Клара научилась отлично стричь сама. Оказалось, она вообще прирожденная сестра милосердия, – слава богу, что хоть у одной из нас открылись такие таланты.

Еще до того, как Элиза заговорила, Софья почувствовала, что семье не хватает денег. Камчатные скатерти и тюлевые занавески совсем выцвели, серебряные ножи и вилки давно не чистили. Через открытую дверь была видна гостиная и в ней деревенского вида девица, их нынешняя служанка, которая чистила каминную решетку, поднимая тучи пыли. Элиза проследила за взглядом гостьи, как будто просила закрыть дверь, а потом встала и сделала это сама. К столу она вернулась покрасневшая и погрустневшая, и Софья поспешно, почти невежливо спросила, чем болен герр Вейерштрасс.

– Слабое сердце – это раз, а кроме того, осенью он переболел пневмонией и, похоже, до конца не оправился. И еще у него опухоль в половых органах, – ответила Элиза тихо, но с присущей немкам прямотой.

Вошла Клара:

– Он вас ждет.

Софья поднималась по лестнице, думая не о профессоре, а об этих двух женщинах, посвятивших ему свои жизни. Вязать шарфы, штопать белье, варить варенье – все это никак нельзя поручать служанкам. Почитать, вслед за братом, Римско-католическую церковь (по мнению самой Софьи, подавляющую человека религию) – и все это без малейшего возмущения, без малейшей тени недовольства.

Я бы с ума сошла, думала она.

Даже когда преподаешь в университете, можно с ума сойти. Бо́льшая часть студентов, по правде говоря, посредственности. На них производят впечатление только самые очевидные схемы.

До встречи с Максимом она не решилась бы сама себе в этом признаться.

В спальню она вошла, думая о своем без пяти минут муже и улыбаясь – своему будущему счастью, своей скорой свободе.

– Ну наконец-то!

Вейерштрасс говорит тихо, с трудом.

– Негодная девчонка, вы совсем нас забыли. Ну и куда вы направляетесь – снова в Париж, развлекаться?

– Напротив, профессор, я еду из Парижа, – улыбается Софья. – Возвращаюсь в Стокгольм. И в Париже не было никаких развлечений, скучно до одури.

Она дала ему поцеловать руки – сначала одну, потом вторую.

– А как ваша Анюта? Больна?

– Она умерла, mein liebe[12]профессор.

– В тюрьме?

– Нет, что вы. Это произошло много лет назад. В тюрьме была не она, а ее муж. Анюта умерла от воспаления легких, хотя болезней у нее было много и болела она долго.

– А, пневмония! Я ею тоже болел. Что ж, мои соболезнования.

– Да, я всегда о ней помню. Однако у меня есть для вас хорошая новость, профессор. Даже превосходная. Этой весной я выхожу замуж.