* * *

К середине второго месяца работы в прачечной боль в ногах стала просто невыносимой. Ирена была так слаба, что стоять без посторонней помощи она могла только опираясь на раковину или гладильную доску. Из носа каждый день шла кровь. С самого детства у нее была аллергия на чистящие средства и стиральные порошки. Она работала в составе большой бригады, занятой стиркой черного и серого белья заключенных и белого исподнего тюремных надзирателей. Трусы немцев часто бывали перемазаны фекалиями, и женщины шутили, что оккупанты живут в таком страхе, что гадят себе в штаны.

Некоторым заключенным еврейкам позволяли взять с собой в тюрьму детей, если дома некому было о них позаботиться. Дважды в день детей выпускали побегать во двор, что немало забавляло эсэсовцев. Однажды, оттирая проволочной щеткой дерьмо с очередной пары трусов, Ирена взглянула на гуляющего по двору маленького еврейского мальчика. Ему было года три-четыре, и он бегал, играя с двумя подобранными на земле палочками. Один из офицеров СС присел перед мальчиком на колено, протянул ему несколько конфет и жестом показал, что их можно взять. Мальчик взял по конфете в каждую руку и радостно улыбнулся. Охранник погладил ребенка по голове, и тот пошел на другой конец двора. Эсэсовец вытащил из кобуры свой «люгер», небрежно прицелился и нажал на спусковой крючок…

Иногда на нижнем белье гестаповцев протирались дырки. Как-то днем в прачечную ввалились четверо охранников и приказали всем 20 работающим там женщинам построиться в шеренгу на дворике, где расстреливали заключенных. Один из офицеров держал в руках трусы, больше похожие на расстрелянный из дробовика флаг. Высоко подняв их над головой, его помощник прошелся вдоль шеренги, выкрикнул десять имен и приказал названным сделать шаг назад. Ирену охватила дрожь, в груди молотом колотилось сердце. За ее спиной прогремел выстрел… Потом еще девять выстрелов… Она слышала, как падали убитые. Сквозь мутную пелену слез Ирена видела, как мертвые тела, будто мешки с грязным исподним, оттащили в дальний угол двора. Когда они вернулись в прачечную, доктор Ханна Чуперская сказала:

– Девочки! Вы что, готовы сломаться? Это вполне нормальный день в Павяке. Все как обычно.

* * *

Доктор Чуперская была права. Ближе к Рождеству, спустя 70 суток заключения в Павяке, ужас повседневного существования стал для Ирены почти нормой… по крайней мере, постоянный страх был вполне предсказуем. Чудом можно было считать, что она так долго остается в живых. С другой стороны, она была практически уверена, что не выйдет из Павяка живой, и почти смирилась с этой мыслью. Все бывшее до тюрьмы отодвинулось куда-то на задворки сознания, чувства как-то притупились. Наверно, думала она, именно это и ощущаешь, исчезая из мира.

Прямо перед новым годом в камере Ирены делали дезинфекцию. Одна из санитарок – ее знакомая Ядвига Йедржейовская – дала Ирене указание сходить к стоматологу.

– Но у меня с зубами все нормально, – не поняла Ирена.

– Сходи к зубному!

Сверля совершенно здоровый зуб, стоматолог Ханя Сипович тихонько сказала Ирене на ухо:

– Я положу тебе за щеку записку… от Жеготы.

Вернувшись вечером в камеру, Ирена прочитала полученное письмо.

Для Ирены эта записка стала лучом света в кромешной тьме отчаяния. Впервые за 70 дней в ее душе затеплилась надежда. Она оторвала от записки кусочек со словом Жегота и проглотила его, а потом написала ответное сообщение, которое позднее отправила точно таким же образом, положив за щеку перед посещением зубоврачебного кабинета:

Ирена знала, что из Павяка живыми не выходят… Почти невесомая надежда на спасение, принесенная этой запиской, не могла перевесить сто пудов уверенности в том, что совсем скоро ее казнят.

Как-то вечером Бася вела себя очень неспокойно и сказала, что не сможет петь этой ночью.

– У меня душа болит за детей. Меня завтра расстреляют.

– Не глупи, – сказала ей Ирена, – откуда ты можешь знать?

– Я просто знаю. Чувствую.

На следующее утро гестаповский офицер остановился у двери их камеры:

– Бася Дитрих приговорена к смертной казни. Выйти из камеры!

Через полчаса Ирена услышала прогремевший в тюремном дворе ружейный залп. Вечером, по возвращении из прачечной, она заметила на своем лежащем на полу камеры сером матрасе маленькое цветное пятно. Это был прощальный подарок от Баси – маленькая иконка. Такие иконки носили с собой многие поляки. На обороте были написаны три слова: Jezu ufam tobie (Иисус, уповаю на Тебя. – Пер. с польск.). Ирена спрятала ее под одежду поближе к сердцу…

В прачечной польская надсмотрщица передала Ирене записку от Ирены Шульц:

Это письмо было единственным напоминанием о том, что ее по-прежнему зовут Ирена Сендлер, что у нее есть мать, Янина Кржижановская, медленно умирающая от болезни сердца…

У Ирены страшно болели ноги, и она просыпалась каждый раз, когда их касалась какая-нибудь из сокамерниц, ворочаясь во сне. С каждым новым днем Ирена все яснее понимала, что избавлением для нее может быть только смерть, и беспокоилась только о том, что ее смерть приблизит кончину матери. Она часто рассматривала маленькую иконку и думала о Басе, о силе любви, которую она сохранила даже в Павяке, и эти мысли успокаивали ее и даже придавали смелости.

Во время допросов и пыток она снова и снова говорила себе:

– Я уже мертва. И ничего страшнее этого им со мной уже не сделать.

Утром 20 января, как и все предыдущие 100 дней, Ирена вышла на перекличку. В коридор вошел гауптштурмфюрер[102] и зачитал имена приговоренных.

– Ирена Сендлерова!

Каждое утро Ирена со страхом ждала этого момента, и вот он наступил – ей показалось, что она падает в глубокую пропасть. Когда ее выводили из строя, Ирена успела сунуть иконку в руку «новенькой» сокамерницы, молодой мамы, арестованной за контрабанду продуктов, и шепнула ей: