— Папа, зачем тебе его деньги? — Она обвела рукой комнату, английское ружье и ландшафты работы французских художников на стене, книги в кожаных переплетах на полках. — Я не понимаю: зачем?

Глаза министра затуманились и из карих сделались водянистозеленоватыми. Кровь отхлынула от его щек, наполовину закрытых густыми бакенбардами, уголки губ бессильно поникли. На какойто миг девушке показалось, что у него случился сердечный приступ.

— Папа?

Сердце Валентины сжалось от страха.

— Папа?

Она шагнула к нему, но он уже выпрямился.

— Что ж, хорошо, я расскажу, зачем мне нужны деньги. Все очень просто. Я — банкрот. Не смотри на меня так удивленно. У меня огромные долги. Я должен банкам, я должен ростовщикам, даже евреямторговцам, этим ворам, я тоже должен. Я должен всем, кто соглашался принимать мои расписки. — Он ненадолго замолчал. — Знай, Валентина, если ты не выйдешь за капитана Чернова, я сяду в тюрьму за казнокрадство. Твоя мать умрет в доме призрения, а любимая сестра окажется на улице. — Отец тяжело вздохнул, как будто все это копилось в нем месяцами, и пристально посмотрел на дочь. — Ты этого хочешь, Валентина?

Аркин лежал на полу. Кроватью ему служила пара мешков, брошенных на каменные плиты, он укрылся ризой священника вместо одеяла. На оловянном подсвечнике горела свеча. Революционер невесело улыбнулся, подумав о том, что скрывается в храме Божьем, хотя всю жизнь презирал Церковь и церковнослужителей, и что сейчас он благодарен Ему. Такое же чувство испытывала его мать. Лежа на спине, Виктор представлял возвышающуюся над ним церковь, иконы и молитвы, которые защищали его. Спасибо. Это слово жгло ему язык, и он приоткрыл губы, чтобы выпустить его из себя.

Гдето рядом в темноте прошмыгнула крыса, ее лапки царапнули каменные плиты, как кончики сабель. Сабли преследовали его. Он видел острые клинки и днем, и ночью. Боль в плече уже притупилась, рана начала затягиваться, но боль в сердце становилась сильнее с каждым часом, который он проводил здесь. Аркин посмотрел на массивные черные деревянные балки над головой, и мысли его понеслись с необыкновенной скоростью. Помещение не отапливалось, и в нем было настолько холодно, что заснуть было невозможно, да ему и не хотелось, пока мозг пребывал в таком состоянии.

— Спасибо, — вслух произнес он.

На этот раз благодарность была обращена не к Богу, а к отцу Морозову — за то, что он предоставил ему убежище. Морозов называл себя слугой Господа, но он ошибался. Он был истинным служителем народа России, и никакой царь, никакой император не был властен над таким человеком.

В кармане Аркина лежал маленький пистолет с перламутровой рукояткой. Теплый, заряженный… Предательства большевик не забывал.

— Виктор? Входите.

Жена Сергеева открыла дверь и приветливо улыбнулась. Она выглядела… Аркин не сразу подобрал подходящее слово. Она выглядела переменившейся. Как серая бесформенная гусеница, превратившаяся в прекрасную бабочку. Она ожила: кожа ее порозовела, взгляд прояснился. Грязные волосы и старенькое потрепанное платье, но она как будто светилась изнутри. Неужели рождение ребенка так действует на человека? Насыщает какимито внутренними силами? Когда Аркин увидел ее, его охватило желание развернуться и уйти, и все же он остался на месте.

— Привет, Виктор. Рад тебя видеть.

Сергеев протянул руку, но Аркин не ответил на приветствие. Вместо этого он подошел к ящику, стоявшему на самом видном месте посредине стола, и заглянул внутрь, где лежал завернутый в пеленки розовый младенец. Ребенок был до того маленьким, что трудно было поверить, что это крошечный живой человечек: миниатюрный носик, остренький подбородок, ушки, как пушинки, почти невидимые золотистые ресницы. Острая боль пронзила Аркина, он напряженно вздохнул.

— Ее зовут Наташа.

— Красивая.

— Она чудесная.

— Мои поздравления.

Ощущая странный благоговейный страх, он посмотрел на мать ребенка. Худая, с налитой грудью. Его неожиданно охватило плотское желание, и он быстро повернулся к Сергееву.

— Можно тебя на пару слов?

Сергеевы жили в небольшой комнатушке. Кровать и стол прижимались к печке. Скромное помещение было убрано и пахло сосновыми дровами. На полу лежали домотканые половики, но штукатурка на стенах рассыпалась, и через весь потолок, подобно железнодорожным рельсам, шли длинные кривые трещины. Поговорить наедине не представлялось возможным.

— На улице холодно — выходить неохота. — Сергеев опустился на стул. — Ты можешь спокойно говорить при Ларисе. Она знает, чем мы занимаемся.

— Знает?

— Конечно.

Сергеев явно нервничал. Он не хотел оставаться с Виктором один на один.

— Как рука? — участливо поинтересовался Аркин.

— Да надоело уже с ней носиться.

Лариса, не обращая внимания на мужчин, стояла у стола и держала одной рукой ящик, как будто боялась его отпустить. На лице ее замерла счастливая улыбка. Аркин был не в силах смотреть на нее и отвернулся.

— Тебе повезло, товарищ, — спокойным тоном произнес он. — Ведь ты ушел до того, как началась резня.

— Да, я слышал, ребятам туго пришлось.

— Хуже, чем туго.

— Да, — снова сказал Сергеев и посмотрел на ящик на столе. — Тебя тоже ранили?

— Пара царапин. Пустяки.

— Кто мог подумать, что эти гниды станут рубить таких мальцов, верно?

— Мы на это рассчитывали, и мы ошиблись.

Вязкая тишина наполнила комнату. Было слышно лишь тяжелое дыхание Сергеева.

— Почему ты это сделал? — спросил Аркин.

— Что сделал?

— Предал этих мальчишек.

Лариса ахнула.

— Как вы смеете, товарищ Аркин? — воскликнула она.

Но Сергеев ничего не ответил. Он продолжал смотреть на ящик.

— Почему? — повторил Аркин. — Солдаты ждали нас. Они знали, куда мы шли, и были готовы к атаке. Почему ты это сделал?

— Изза ребенка, — прошептал Сергеев.

Лариса вскинула ко рту руку.

Сергеев не посмотрел на нее.

— В ту ночь, когда мы с тобой нарвались на охранку, они потом меня снова поймали, Виктор. После того как мы с тобой разошлись. Загнали меня в угол, как крысу, и стали лупить в канаве, пока снова не сломали руку. Они сказали, что бросят меня в тюрьму и я буду там гнить до конца жизни. Если бы не Лариса… Если бы не ребенок, которого она носила… Мне пришлось это сделать. — Вскинув глаза на Аркина, он произнес неожиданно охрипшим голосом: — Ты не знаешь, каково это — любить когото больше жизни. Не знаешь, что ктото может быть для тебя даже важнее, чем твои убеждения. Я не мог допустить, чтобы мою жену с ребенком вышвырнули на улицу.