– Ну вот, – говорит, – езжайте в церкву. Дождя не будет.

Мы взглянули на небо: средь темной тучи закруглилось голубое окошечко, стало ползти, шириться… Гроза уходила.

Панаса люди не боялись. Он был ведун, но худого не делал. Кажется, так ведунам и полагается – зла не делать.

Вот только когда помощник его, молодой садовник Трифон, неожиданно женился на рябой девке-бесприданнице, пошел слушок, что будто это Панас нашептал. Но на предположении этом как-то никто не остановился, и сделано оно было, конечно, только потому, что человеку свойственно объяснять необъяснимое. Такой высокий сан, как помощник садовника, и вдруг – рябая девка! И вот ум человеческий стал искать ответа в мире чудес.

Потом помню, как ушел от нас старый садовник.

Ушел странно.

Явился неожиданно и сказал, что просит расчета, потому что должен спешно идти на родину помирать.

– Да разве ты болен, Панас? – удивленно спрашивали у него.

– Нет, еще здоров. Но уж раз пошло, что всем деревьям я стал неприятен, так, значит, пора. Давеча в крыжовнике иду, ветка дерет, не пущает. Яблоньку привил – не слушается. Нет, уж вы меня не держите.

В тот день он был какой-то белый, очень чистый, в вороте холщовой рубахи ярко-зеленая тесемочка. Все это было торжественно и подчеркивало серьезность его решения.

Так он и ушел. Но не совсем. То есть прислуга и мы, дети, знали, что не совсем…

Вывелись в курятнике цыплята. Все желтенькие, один черный. Все вместе, один – особняком.

Стали расти, покрываться перьями, – а черный почти весь голый, так, кое-где перо, а сам точно горбатый и к тому же кривой, – а никто его и не бил – куда же глаз девался?

Вот тут люди понимающие и стали догадываться.

– Цыпленок-то – а? Понимаешь?

– Ой, господи, неужто Панас?

– Что же теперь будет-то?

– А уж что-нибудь да будет… – А цыпленок рос злющий.

Мы бегали на него смотреть. Стоит на навозной куче, на самой верхушке, один, маленький, горбатый, голый, голова набок, одним глазом моргает и подойти другим цыплятам к себе не дает, так и подпрыгивает со злости.

Сверстники его подросли, закукарекали молодыми петушиными голосами, а этот, злющий, и расти перестал, так маленьким и остался. Но корму требовал, по словам ключницы, столько, сколько десять больших петухов не склюют.

– На что его, такого, держать-то? – заметил кто-то.

– А вот попробуй, зарежь. Он те покажет! – отвечали ему.

Называли цыпленка «колдун». Прямо звать Панасом боялись.

Кончилась его история странно.

По словам многих свидетелей, среди бела дня вдруг Колдун голову задрал и громко запел. Запел и побежал в лес. Лесок тут как раз, около курятника, начинался.

Ну где это видано, чтобы петухи в лес бегали? Да ведь как скоро! – будто позвал его кто.

Запел и побежал в лес. Так и не вернулся.

– Правда, что это Панас был? – спрашивали мы. – Зачем же он приходил-то в цыплячьем виде?

– А это уж не нашего ума дело, – отвечали люди понимающие. – Раз приходил, значит, так уж надо было. И разве все человек понять должен?

Водяной

От железнодорожной станции до города ехать надо было ровно тридцать верст и все лесами, лесами, да болотами, через дикие речки по деревянным пляшущим мостикам, глушь, даль, ужас.

Приехала Клавдия Петрова в городок к вечеру и велела ямщику везти прямо на мельницу, где муж нанял квартиру.

Немножко Клавденька этой новой квартиры побаивалась. Не доверяла мужу. Не такой это был человек, чтобы сделать что-нибудь разумное и практичное. Но вышло так, что сама она выехать с ним вместе не могла, занята была ликвидацией обстановки и всякими домашними делами, а мужу уже вышел срок являться на службу и он ждать не мог. Вот и пришлось ему самому отыскать для них помещение. А так как дело было к лету, то и рекомендовали ему нанять домик около мельницы. Там какой-то городской чиновник два года подряд жил и все очень хорошо устроил: и обоями оклеил и полы выкрасил – словом, для лета будет отлично, а осенью можно отыскать что-нибудь уже в городе.

Место было красивое, немножко дикое. Все заросло кустами, и дорога до домика не доходила, а от мельницы нужно было идти по тропинке вдоль берега.

Клавденька вылезла из тарантаса, усталая, разбитая. Ямщик понес за ней вещи.

Показалось ей, что сыро, и водой пахнет, и глухо.

«И всегда он ерунды натворит», – думала она про мужа.

Из домика вышла востроносая, страшно худая баба в белом платке, надвинутом на лоб. Баба, не здороваясь, подала ей письмо. Письмо от мужа.

«Меня неожиданно вызвали в уезд, – писал он, – для ревизии. Вернусь дня через два. Ты пока устраивайся. Прислуга нанята, все в порядке. Будешь довольна. Целую крошечные глазки и голубенькие ручки. Володя».

– Голубенькие ручки! – пробормотала она. – Вечно все перепутает!

– Значит, барин вас нанял? – спросила она востроносую бабу.

У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.

– Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.

– Разве здесь есть корова? – удивилась Клавденька.

– А я почем знаю, – гордо отвечала баба. – Я только вчера пришла.

Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило как от простуды.

Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.

– А лампы здесь нет? – спросила Клавденька.

– Нету, – отвечала баба из кухни.

– Так как же я буду?

– А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.

– Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?

– А давай денег, так я в городе углей куплю.

Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.

Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец хлопнула дверь.

– Ну что, принесли свечку?

Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.

Клавденька обернулась.

В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.

– Вам чего? – спросила Клавденька.

– А я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня подрядил, – отвечала баба густым голосом.

– Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?

– Ну, конечно, – добродушно отвечала гигант-баба. – Дело немудреное.

– Надо бы вот вещи разобрать, –