ночью-то тут что-то было. Рассказал приятелю, писарю, человеку бывалому. Бывалый человек только усмехнулся.

– Что ты, говорит, притворяешься, что ли? Да ведь каждому дурню давно известно, что Мошка держит баню для покойников. А то зачем же ее у кладбища поставили?

– Да, ведь, она, – говорит кум, – давно там пустовала.

– То-то и есть, что пустовала. Охотников-то немного на такую нечисть найдется. На это надо такого, который ходит. В воскресенье дело было-то?

– В воскресенье.

– Ну так какая же крещеная душа в воскресенье в баню пойдет? Сам можешь понимать, не маленький.

Все это рассказывалось шепотом, со всхлипами.

Потом говорили еще про какую-то просвирнину тетку, у которой деверь нарочно ночью пошел в окно баньки заглянуть, а там два покойника сидят голые и холодной водой парятся. Деверь так испугался, что на всю жизнь остался немым.

И вот этот самый немой деверь всех теперь подговаривает окна в баньке высадить, двери с петель снять, да и подкараулить. Тут Мошку на чистую воду и выведут. Нечего ему столярничать, раз он такой, «которые ходют».

В скором времени узнали мы, что Мошка пропал. Одни говорили, будто пошел на заработки в Киев, другие собственными глазами видели, как его черт тащил.

Выяснилось, что пока он достругивал у нас свои доски, кто-то удосужился перебить в баньке стекла и утащить дверь. Конечно, ему не с руки стало жить без окон, без дверей. Ему надо от людей хорониться.

Я хоть мала была, а все же поняла, что, пожалуй, хоть кому без окон-без дверей жить не с руки. Хотя для Мошки, может быть, это и не важно. Ведь не простудится же он, раз он «такой».

А что он ушел в Киев, так это, конечно, праздная болтовня, потому что наш пастух нашел у флигеля на скворечнике какую-то старую калошу. Чья же она, спрашивается, если не Мошкина? И кто же ее мог туда закинуть? Конечно, упала сверху, когда Мошку черт нес.

В общем, все о Мошке жалели.

– Хороший был, тихий, работящий и честный. Но ведь это все оттого, что нечеловек он был. И лучше, что сам ушел. А то кое-кто уже стал поговаривать про осиновый кол.

Калошу торжественно сожгли. Потому что каждый понимал, что если ее не уничтожить, так Мошка обязательно пришел бы за ней. Не сейчас, так лет через тридцать.

– Пусть уж лучше не ходит, – сказала кухонная баба. – Довольно мы и так от него натерпелись.

Ведун

Как удивительно ярки воспоминания детства!

Сколько потом в зрелом возрасте случается видеть и прекрасного, и значительного, и многое только скользнет по душе и умрет. И память не схватит и не задержит.

Но иногда какая-нибудь сущая ерунда, посетившая ранние дни вашей жизни, останется в вашей памяти до самой смерти.

Вот, например, живет во мне воспоминание о том, как кучер Славицкий ел редьку. Помню так ясно, художественно точно, и ничто в жизни этого воспоминания не убило и даже не сгладило.

Помню жаркий летний день. Чудесно пахнет горячей соломой и березовой корой. Мы с сестрой играем около черного крыльца под навесом для дров.

Игра занятная: крутить каблуком ямку в земле, чтобы вышла совсем круглая. Для мягкости можно в ямку поплевать.

Работаем оживленно, приговариваем:

– Вот я-то умею, а ты-то не умеешь!

– Нет, это я умею, а ты не умеешь!

Ничто так быстро не движет делом, как благородное соревнование. Наши ноги до колен вымазаны грязью, чулки разорваны, у сестры отлетел каблучок.

И вдруг выбегает из дому мамина горничная. Бежит, гремит крахмальными юбками.

– Даша, куда? Даша, куда?

– К кучеру. Мамаша запрягать приказали.

Мы с сестрой живо, не сговариваясь, схватились за руки и побежали за ней.

Кучер жил в избе около конюшни. К конюшне нам подходить запрещалось. Раз поймали нас, как мы стояли на пороге и благоговейно смотрели на длинные лошадиные зады, разделенные хвостами, похожими на распущенные девичьи косы.

– Лошади лягнуть могут.

– Мы же далеко стояли, им не достать! – пищали мы. На это брат-кадет сказал дельно:

– Лошадь, когда лягает, ногу вытягивает на четырнадцать аршин.

Словом, к конюшне доступ был закрыт.

Даша вбежала в избу. Мы остановились на пороге и смотрели.

В небольшой полутемной клетушке около стола стоял огромный, раза в три больше моего человеческого роста, мужик в кожаном армяке. Стоял к столу боком, к нам лицом, жевал и крякал. Жевал он тоненькие ломтики редьки, которые брал прямо пальцами из стоящей на столе миски.

Эта картина произвела на нас неизгладимое впечатление. То ли что он ел стоя, да еще боком, то ли что ел с аппетитом такую гадость, то ли что ел руками – не знаю. Но забыть этого я уже всю жизнь не могла. И ничуть не удивилась, когда лет тридцать спустя сестра как-то спросила:

– А помнишь, как кучер Славицкий ел редьку?

К воспоминаниям этого периода относился и садовник Панас. Панас на Украине значило Афанасий.

Панас был у нас в деревне старшим садовником. Седенький, маленький, кривой, молчаливый и очень строгий. Мы его побаивались.

Закон такой: пока не наварят варенья, детей в клубнику не пускать.

Но у нас шайка была организованная: оставляли на аллее сторожа, который, завидя Панаса, должен был громко петь:

«Мы расстались и после той встречи Много, много воды утекло».

Часто сторож подличал. Запоет нарочно про встречу, а когда перепуганные обжоры выскочат, сам залезет в клубнику…

И не столько опасно было, что Панас пожалуется, сколько сам он был страшен.

Был он ведун. И по ведовской части разделывал разные чудеса. Предсказывал погоду, и не только предсказывал, но умел властвовать над нею – мог разгонять тучи.

Помню, раз обещали нас взять в церковь ко всенощной. И вдруг, смотрят, потемнело небо, гроза будет. Ясно:

– Дети останутся дома.

Но горничная Даша, которой по каким-то ее личным соображениям очень хотелось, чтобы все убрались из дому, подумала и сказала решительно:

– Сбегаю к садовнику!

Мы с сестрой увязались за нею. Нашли кривого Панаса в яблоневом саду. Стоял, что-то подстригал, подвязывал. Ворчал себе в бороду:

– Ты чего прекословишь? Всем жить надо, а ты все себе, все себе. Некрасиво!

Это он на яблоню сердился… Даша почтительно выждала.

– Дедка Панас! Разгони тучу, господам в церкву ехать.

Панас внимательно посмотрел своим глазом на Дашу, точно проверяя, правду ли она говорит. Потом нахмурился, защурился, оглядел небо, что-то пошептал, подул и вдруг поднял руку и, оттянув рукав свитки, замотал им по воздуху. Мотал, и дул, и шептал. Потряс