– Когда я был ребенком, меня ставили на весы каждый год в День святого Кириакуса, чтобы определить, сколько милостыни раздать беднякам. – Голос его звучал устало, измученно. – Как ты сказала тогда в Раскалл-Холле? «Заменить заработок милостыней – верный путь превратить человека в пьяницу или преступника». Я не хотел весить больше, чтобы дать народу Глариена еду, я хотел, чтобы они стали богатыми и процветающими благодаря своему труду и обрели чувство собственного достоинства. После смерти моего деда я начал делать то, что мог. Как только меня коронуют вместе с Софией, я смогу продолжить начатое.

– Почему ты не рассказал мне об этом?

«У мальчика золотое сердце было, – говорила миссис Хардакр. – Он плакал над мертвым воробышком. Принес свои игрушки моему маленькому брату Питеру, когда тот слег с оспой и чуть не помер».

– Ни к чему это было, – ответил Николас. – В то время мне казалось, что будет лучше, если у тебя сложится обо мне не слишком хорошее мнение.

– О Боже! Да ты просто самодовольный ублюдок!

Он повернулся к ней, но за его спиной горел свет, и она не могла разобрать выражения его лица и видела только резко очерченный силуэт. Внутри зашевелилось желание, кровь быстрее побежала по венам, в паху стало жарко, тоска по его телу и нежности переполнила ее.

– Да, тщеславия мне не занимать, как, впрочем, и многим другим, но я думаю, что умение принимать решение, когда бить в барабаны, а когда подождать, вовсе не связано с самодовольством. Королевская власть тоже имеет свои недостатки – ею ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Я самодоволен и не отрицаю этого. Но я отрицаю, что самодовольство правит мною. Я отрицаю, что не способен хотя бы иногда принять правильное решение. Да, Господь свидетель, я принял немало плохих. За все приходится платить. Между прочим, ублюдок – то бишь незаконнорожденная – вы, принцесса.

– Я идиотка, которая позволила сделать из себя дуру, – горько хмыкнула она. – Спокойной ночи.

Ночью дождик кончился. И слава Богу. Поскольку здесь, высоко в горах, он вскоре превратился бы в снег, даже несмотря на то что лето было в самом разгаре. Прошел еще один день. Они ехали в полном молчании, перекидываясь фразами только по необходимости, ночь провели в заброшенной хижине высоко на склонах Драхенальп. Чего добивался тот старый сумасшедший священник? Он благословил их союз, исполнив ритуал, которому не меньше семи сотен лет.

Пенни мало что уловила из речитатива на старом глариенском, с его необычными рифмами и исковерканными гласными. Но Николас все понял. Перед лицом Бога и святого Кириакуса они теперь связаны на веки вечные: не эрцгерцог и заместительница принцессы, как это было в Лондоне, но Николас и Пенни, мужчина и женщина, и эту связь невозможно разорвать, хоть ей никогда не суждено стать явной. «Неплохо быть современным человеком, – подумал он, – человеком, для которого религия всего лишь видимость». Но в груди все равно клокотала тревога – как будто дракон перевернулся в своей пещере; тревога, похожая на слитые воедино вину и ужас древнего паломника, тщетно вымаливающего отпущение смертного греха.

Николас уставился на острые вершины, охраняющие границы Глариена. Заря, словно пожар, полыхала на покрывающем их ледяном панцире. Под его ногами раскинулся заросший полевыми цветами лужок. Солнечные лучи постепенно высвечивали каждое растение, лепестки наливались цветом: темно-розовым, белоснежным, желтым, синим, перетекающим в пурпурный. Ковер из цветов простирался до самых деревьев. За ними возвышались альпийские вершины, словно стоявшие рядком застенчивые девушки.

Он впервые наблюдал этот разгоревшийся от поцелуя зари ледяной пожар, когда ему было одиннадцать, по пути в Морицбург: над покатыми лугами долины реки Вин на утреннем горизонте полыхали горы. Лицо его матери озарилось радостью. В тот самый миг он понял, что она никогда не любила Англию и оставила своего мужа без сожалений в сердце. Его родители больше ни разу не виделись.

Но теперь сожаление день и ночь преследовало его, отравляя существование и затуманивая разум. Скорбь по Ларсу, по всем тем, кто отдал за него свою жизнь. Грубоватый и умный Ларс никогда уже не увидит объятых предрассветным пожаром Альп. Ларс мертв. Это была одна из его самых больших слабостей – можно сказать, фатальная для принца слабость: Николас не мог смириться с тем, что люди жертвовали за него своими жизнями.

И вот теперь он шаг за шагом ведет Пенни прямо в пасть льва. Если он потерпит неудачу, если хоть раз оступится, она попадет прямиком в лапы Карла, а от самого эрцгерцога Николаса останутся одни воспоминания – беспомощные и никчемные, как обдувающий ледяную пустыню ветер. Птица завела свою песнь, посылая через горы и долы холодную мелодичную молитву, болью отозвавшуюся в его груди. Мужчины умирают, женщины страдают, чтобы принцы получили власть. Но если принцы не оправдают священного доверия, кто встанет у руля? Толпа? Выскочки, которые довели Францию до террора?

– У меня нет слов, – прозвучал у него за спиной голос Пенни. Похоже, она все еще дулась на него. – Я даже представить себе такого не могла. Ничего удивительного, что Раскалл-Холл кажется тебе таким жалким и ничтожным.

Он повернулся к ней. Солнце позолотило ее волосы, щеки стали розовыми. Она подняла руки, словно пыталась поймать яркие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь высокие облака. Потоки света расплавленным золотом горели в ее ладонях. Голод по этому яркому свету просочился в его кровь, разжигая желание, которое он сдерживал столько дней.

Она опустила руки и посмотрела на него, полыхая в лучах рассвета, у ее ног раскинулась радуга полевых цветов. Он был не в силах скрыть своей страсти и знал, что она написана на его лице так же, как в ее широко распахнутых глазах и на полыхающих щеках.

– Цветы, – проговорила она. – Хорошо, хоть не белые розы. – Она развернулась и побрела прочь.

– Не убегай от меня! – крикнул он ей вслед.

– Да как ты смеешь? – остановилась она. – Как ты смеешь?! Обвинять меня в том, что я убегаю от тебя! Мы уже несколько дней в пути. Если наша миссия провалится, меня ждет куда более жестокая судьба, чем тебя. И все же, невзирая на то что мы пережили, ты обращаешься со мной, как с парией. Это ты трус!

Он подошел к ней, самообладание уже вернулось к нему.

– Конечно. Поскольку я долго откладывал то, что давно следовало сказать? Отлично, я скажу это теперь. Наша брачная ночь была ошибкой – вполне естественный момент слабости, успех вскружил нам обоим голову. Я не собирался встречаться с тобой вновь.

Она замерла.

– Значит, ты проявил акт милосердия, решил наградить меня напоследок милыми воспоминаниями?

Казалось, под каждым ярким лепестком скрывается черная чашечка стыда и позора. Он предпринял отчаянную попытку быть честным до самого конца:

– Было бы жестоко отказать тебе.

Пенни обхватила себя руками.

– В жизни не слышала ничего более омерзительного, ваше королевское высочество. Снова это ваше хваленое самодовольство, как и в том случае, когда вы заставили меня думать о вас хуже, чем вы есть на самом деле. То, как вы насмехались надо мной, когда я сказала, что моя задача – исправить вас. «Я занимался вашими ничтожными нуждами из жалости, поступить иначе было бы жестоко». Да, вы действительно вздернули меня на дыбу! Вы смотрите на меня свысока и унижаете меня.