– Зойка, Зойка…

– Не говори так… С жалостью!

Все слова, вертевшиеся в голове Букваря, были теми самыми «жалкими» словами, которые он приготовил несколько дней назад. «Я думаю, что мы останемся друзьями…» Эти слова он вычитал в какой-то книжке в седьмом классе, а в девятом зимним вечером продекламировал их девчонке из своей школы, обиженно надувшей губы.

– А я люблю Ольгу, понимаешь, какое дело, – выдохнул Букварь.

– Я знаю. Я только не знаю, что делать мне. Я хотела уехать. От всех, от тебя. Постараться забыть все.

– Зойк, ты уж не уезжай…

– Я и не уеду… От себя не уедешь… От того, что я здесь сделала и пережила, не уедешь. И от тебя я не могу… Я не могу не видеть тебя, не говорить с тобой, не танцевать с тобой… Ты не думай, что я хочу завоевать, что ли, тебя, ты не думай так…

– Я и не думаю, Зойк, я понимаю… Хочешь, сегодня пойдем на танцы?

– Сегодня не надо. Лучше завтра.

– Ну, завтра. Хотя завтра мы едем за шпалами.

– Ну, послезавтра.

– Ага. Держи свой обруч. Он тебе очень идет.

– Держу.

– Я так и не научился его крутить. Я же говорил, что я бездарный…

45

За шпалами отправились через два дня.

Машины караваном растянулись по Артемовскому тракту, считая булыжники резиновыми боками шин. Солнце подскакивало на ухабах и грело Букварю коричневые руки, плечи и грудь, чернило их теплой краской. Букварь валялся в кузове, как на пляже, раскинув руки и закрыв глаза.

Машины степенно проехали деревянной окраиной хакасской столицы и застыли, усталые, в тополиной роще у бурой абаканской воды. Около рощи была база строительства с залежами металлических конструкций, рельсов и шпал.

Сапоги попрыгали на рыжую землю и не спеша зашагали за черными толстокожими ботинками Макогона. Макогон шел засунув руки в карманы, вытянув длинную шею и был похож на старого гусака, ведущего голодный выводок на продовольственную операцию.

Контора базы расправлялась с бумажками в древнем зеленом вагончике, и Макогон стремительно вышел из его двери, потряхивая зажатым в руке голубым листком, засиженным, как потолок в кухне мухами, аккуратными цифрами и индексами.

– Туда, – сказал Макогон.

Рука его с голубым листком показала на черные горы шпал, и в этот момент Макогон из старого гусака превратился в величественного полководца времен Отечественной войны 1812 года.

Потом он снова вытянул шею и быстро начал обходить черное пахучее царство шпал. Он вышагивал молча, иногда улыбался, резко наклонялся и прощупывал быстрыми пальцами шпалу, чертыхался и вдруг останавливался, удивленный, стоял, любуясь черными, жирными бревнами, словно перед ним были произведения искусства. Ребята шли за ним зачарованные, ничего не понимая, смотрели на Макогона как на колдуна-самоучку и завидовали ему, сознавая прекрасно, что пройдут годы, прежде чем они научатся вот так же заглядывать шпалам в душу.

– Эти, эти, эти, – показал Макогон. – Будем брать вот эти. И помните о креозоте.

Шпалы таскали к крану-подростку, таскали, несмотря на жару, в толстых рубашках с незасученными рукавами, не давали этому вонючему креозоту ошпаривать коричневую кожу.

Худенький кран-подросток хватал черные блестящие связки и старательно совал их в кузов курагинских машин.

– Ну и все, – сказал Макогон. – Через недельку еще заедем. А теперь отмойтесь и гуляйте. Купайтесь, кувыркайтесь, смотрите кино. Поедем через три часа.

В кино у автостанции крутили «Человека-амфибию». Букварь замотал головой, и ему одному пришлось слоняться по Абакану.

Абакан пыхтел кирпичными трубами, глотал мороженое, ленивыми струями поливальных машин смывал с асфальта пыль, перемешанную с тополиным пухом, и тосковал голосом Козловского о карих очах.

Букварь походил по зеленым тоннелям парка, шлепнул зайца с розовыми ушами в трескотливом тире, выпил кружку минусинского пива и побрел не спеша к берегу Абакана.

У домика конторы своих не было. Абакан шевелился рядом, приглашал Букваря искупаться в бурой воде, подбрасывал с попутным ветром запахи пароходов, просмоленных лодок и густых шевелящихся водорослей. Букварь пошел по еле приметной тропинке и около штабеля рельсов увидел Николая.

– Букварь! – обрадовался Николай. – Привет, Букварь!

– Здравствуй, Николай! – сказал Букварь.

Улыбка, ослепительная и искренняя, зажглась в ямке левой щеки Николая, захватила его красивое, мужественное лицо, засверкала на белых ровных зубах и в теплой глубине больших черных глаз. Букварь усиленно старался придать своему лицу выражение холодное и неприязненное, о котором он думал сто раз, представляя себе встречу с Николаем, но у него ничего не получилось, и физиономия его расплылась, и он протянул Николаю руку.

– У тебя прямо гагаринская улыбка, – сказал Букварь.

– Ну, садись. Вот сюда, на рельсы.

– Они горячие, как сковородка. А ты чего здесь?

– Я из Аскиза. Мы сюда за инструментом подались.

– А-а, – сказал Букварь. – А мы вот за шпалами. Скоро укладку начнем.

– Я слышал. Вам хорошо.

На реке заревел пароход, и через секунду ему обиженно ответила писклявая самоходка.

– Я тебя дней двадцать не видел, – улыбнулся Николай.

– Да. Наверное, дней двадцать.

– Ну и как у вас там?

– Ничего. Вот укладку скоро начнем.

– Это я слыхал. А еще что-нибудь изменилось?

– Да нет. Все по-прежнему. Ничего не изменилось.

– И Мотовилов все сосет свой мундштук?

– Знаешь, я ведь Мотовилова давно не видел.

– А-а.

Пришлось делать паузу и слушать голоса реки.

– Значит, ничего не изменилось, – сказал Николай.

– А что могло за двадцать-то дней!.. Ничего. Вот только скалу эту, «Тарелку», – помнишь ее? – собираются взорвать к чертовой матери… А так ничего.

– «Тарелку» взорвут? А я все мечтал слазить на нее снова. Как же не помню! Зря…

– Уже взрывчатку возят…

– Надо же! Хорошая скала была, – расстроился Николай. – А в Аскизе степь. Так, голые сопочки. Кушак у меня лежит. Я уж по скалам стосковался. Все мечтаю полезть. Конечно, «Тарелка» не такая уж блестящая скала, легкая очень, но на безрыбье ничего… Я без скал не могу…

– Да, ты прилично лазаешь… Но ее взрывают… Дороге она мешает…

Букварь говорил значительно, вкладывая в слова о «Тарелке» особый смысл, но Николай не понял этого особого смысла, он сокрушенно покачал головой и замолчал. Потом они говорили о футболе, о погоде, о снабжении, о новом кинофильме, улыбались, вспоминали какие-то смешные случаи и всякую ерунду, и Букварь подумал вдруг, что они ведут с Николаем разговор на длинных волнах.