не было в нем. Нельзя было подметить ни малейшего различия в приемах его обращения с людьми разных общественных положений. С начинающим молодым литературным работником он держал себя на такой же ноге, как и с перворазрядными тузами литературы, — легко и просто. В этом проявлялось истинное душевное его джентльменство, притом он отличался чрезвычайной добротой. Никакого состояния у него не было, если не считать небольшой дачи. Жил он на текущий заработок. А деньги для помощи литературным пролетариям расшвыривал полными горстями направо и налево, о чем свидетельствую как очевидец. Он был компанейский человек. Людское общество, шумные, одушевленные собрания были ему нужны, как вода рыбе. И застольные спичи, — колкие, пикантные, задорные, — были его специальностью и его душевной потребностью.

Начал я тогда помещать "Телешовские среды", куда меня привлек мой приятель, беллетрист и драматург Тимковскнй.

Телешов стал приобретать известность в литературных кругах и у читающей публики как раз в то время, когда на базаре литературной суеты усиленно кривлялись различные литературные фигляры и шпагоглотатели. Каждый из них из сил выбивался, чтобы обратить на себя внимание каким-нибудь кричащим трюком. Один начинал свои строки не существующими ни на одном языке словами, другой изобретал сногсшибательные рифмы, третий напирал на порнографические пикантности, четвертый бравировал явной бессмыслицей и т. н. Юродивые "ничевоки", акробаты слова заполняли литературную арену, превращая ее в бедлам. Конечно, в это время Чехов уже сосредоточил на себе любовь читательской массы, которая оценила прелесть его умного и целомудренно-изящного художественного творчества; Горький прогремел своими рассказами из быта босяков, которых он изображал какими-то романтическими протестами против несправедливостей наличного социального строя, и читатели, увлеченные свежестью его литературного дарования, поверили этой фальсификации, хотя критика тогда же указала на призрачность героического ореола, каким Горький окружал людей, опустившихся на дно. Но Чехов и Горький не шли в счет при соревновании литературных направлений момента; они заняли положение внеконкурсных одиночек, общепризнанных лауреатов; но вокруг их пьедесталов шла текущая литературная суета, в которой усиленно выпячивалась вперед безвкусица новомодных стилистических кривляний "жрецов минутного, поклонников успеха".

Телешов принадлежал к небольшой группе тех второстепенных писателей, которые имели мужество идти против течения, литературные побрякушки их не прельщали. Они нс устремлялись к дешевым лаврам литературного кликушества, не гаерствовали перед толпой, а выдерживали скромно и серьезно строгие линии художественного реализма. И по этой-то причине читатель заметил и оценил их произведения. Ведь сенсации скоро приедаются. Пряности порождают пресыщение, и простая, но здоровая пища вдруг начинает казаться милее кулинарных кунштюков. Тот же закон действует и в области духовного питания. И скромные, непритязательные, но обвеянные трепетом поэзии повести Телешова нашли благодарного читателя, их приветствовали, как приветствуют струйку чистого, свежего воздуха, когда он вдруг ворвется в распаренную атмосферу какого-нибудь притона.

Телешов и не думал претендовать на какую-либо "роль" в литературе. Этот скромный и совестливый писатель не чувствовал влечения к "роли" и к позе, но как-то само собой вышло так, что в начале XX столетия гостеприимный дом Телешовых в Москве на Покровском бульваре сделался любимым местом собрания писателей, брезгливо сторонившихся от попыток превращения литературы в масленичный балаган.

Тепло и уютно чувствовали себя все на "Телешовских средах". Гостиная переполнена народом. Стоит оживленный говор. Гулко звучит басок Юлия Алексеевича Бунина, этого обычного председателя тогдашних литературных собраний и бесед. Тут же его брат, Иван Алексеевич, блестящий поэт-академик, нервно спорит с историком литературы А.Е. Грузинским, отстаивая правильность какого-то выражения в своем переводе Байронова "Каина". Рядом с ним Гославский, волнуясь и заикаясь, обличает "ерничество" литературных гешефтмахеров. Поэт А.М. Федоров читает звучные стихи. Гольцев обводит собрание лукавым взглядом улыбающихся глаз, должно быть, в его мыслях только что вспыхнула тема задорного спича для предстоящего ужина. В глубине комнаты выписывается красивое лицо Леонида Андреева, и несколько молоденьких девиц с наивными лицами, затаив дыхание, следят за каждым движением своего кумира. Внимательно смотрит на все происходящее скромный и молчаливый молодой человек, совсем еще недавно сошедший со студенческой скамьи. Он пока еще никому не известен, но его зовут Борис Зайцев, и скоро о нем заговорят и пишущая братия, и читающая Россия. Топоча ногами, ходит из угла в угол насупившийся Тимковский. Вдруг звякнет звонок, в передней сразу загудели два баса. То приехали Горький и Шаляпин. Если Шаляпин в ударе, он начнет петь романсы и унесет всех на крыльях своего вдохновенья в какие-то волшебные дали, где "на воздушном океане без руля и без ветрил тихо плавают в тумане хоры стройные светил".

Не видение ли это? Уж не соберешь более участников этих одушевленных собраний! "Иных уж нет, а те далече". Кто отдалился географически, кто — духовно. Но — думается мне — и тем и другим подчас вспоминаются "Телешовские среды" как светлая точка во мгле пережитого… Один из членов этого литературного содружества тогда уже не мог посещать этих собраний: Чехов жил в Аутке, близ Ялты, пригвожденный к крымскому побережью упорным туберкулезом.

Весной 1904 г. я читал публичные лекции в Харькове, Симферополе и Керчи. Воспользовавшись этим случаем, я заехал и в Ялту, и там должен был посетить Чехова в его ауткинском домике по делам редакции "Русской мысли": Чехов заведовал тогда беллетристическим отделом этого журнала, рукописи посылались ему в Ялту, и он присылал оттуда свои отзывы. В печатных собраниях чеховских писем этих критических отзывов Чехова о присылавшихся в редакцию рассказах не находится. Как это жаль! Ведь в критических отзывах каждого писателя о чужих произведениях всего лучше вскрывается его собственное художественное мировоззрение, руководящие мотивы его собственного творчества…

Чехов принял меня в своем маленьком уютном кабинетике на ауткинской даче. Покончив с делами, мы поболтали о разных разностях, просто и непринужденно. Но эта простая и непринужденная беседа оставила во мне сильное впечатление, и мне показалось, что, наблюдая в тот вечер за всей повадкой Чехова, я схватил ключ к основному мотиву творчества этого изящного певца русских "сумерек".

Размеренно звучал низкий басок Чехова. Он говорил спокойно и неторопливо. Почти перед каждой фразой он делал небольшую паузу. Казалось, он произносил фразу после того, как она целиком сложилась у него в голове. Глаза смотрели приветливо, но серьезно и сосредоточенно. Лишь временами на его задумчивое лицо вдруг низлетала прелестная улыбка, и тогда лицо на мгновенье молодело, освещаясь задорным весельем. Словно из какой-то потаенной складки его души вдруг на минуту выглядывал очаровательный Антоша Чехонте. Но — только на мгновенье. И на утомленное лицо его вновь ложились тени, навеянные думами и тяжелым недугом.

О людях и их делах Чехов говорил