Я отправил письмо и прошелся по комнате. Голова стала легкой и светлой – чудеса! И все это душ и кофе? Я усомнился. Нет, думаю – нет. Голова стала легкой от того, что я, кажется, понял. Я, кажется, понял, что мне нужно и даже необходимо.

Я еду в Масолово.

Как просто – я еду в Масолово. Точка.

И я рассмеялся.

Или Галка права – я и вправду рехнулся?

Мы оба сделали вид, что ничего не произошло. Геннадий разговаривал мягко, живо интересуясь моими планами.

Потом сказал:

– Послушай, Марина! Я был не прав, я это понял. Конечно, мне не следовало настаивать. Господи, я так привык командовать, принимать решения, будучи абсолютно уверен в своей непогрешимости! Так сложилась жизнь, Марина. Ты все знаешь – дом, жена, теща, дочь. Ответственная работа. Должность, наконец, – я отвечал и отвечаю за сотни людей, не говоря о близких. Словом – прости. Все будет так, как ты скажешь. В Москве так в Москве! И конечно, с твоими! И с моей Любой! Я, ей-богу, дурак! Придумать такой бред. Мы, мужики, бываем такими недогадливыми.

– Ладно, забудь! – перебила его я, понимая, как было ему непросто сделать это признание. – Забудь! Мы, конечно, договоримся. Я не сержусь, честное слово.

И я услышала, как он облегченно выдохнул.

Потом Геннадий сообщил, что улетает на Кипр в командировку и мне предложил поехать с ним. Но я отказалась, ссылаясь на предстоящие хлопоты.

На том и порешили – он едет на две недели в командировку, а я занимаюсь подготовкой к свадьбе – подыскиваю платье и ресторан, составляю список гостей. Улетал он на следующий день в ночь и перед отъездом предложил повидаться. Я отказалась, аргументируя это тем, что впереди у него дорога и назавтра рабочий день. Он тут же согласился, сказав, что это разумно.

Разумно. Все так. Вообще это слово было любимым в его лексиконе. Нет, ничего плохого, что плохого в разумности? Только разве в любви бывает «разумно»? Если бы мы любили друг друга, то подумали бы о разумности? Нет. Мы бы побежали навстречу друг другу, забыв о его перелете и о моих предстоящих хлопотах.

А может, в нашем возрасте вообще неловко говорить о любви?

И мне вдруг подумалось – он никогда не называл меня смешными и ласковыми, «домашними» словами. Никогда не придумывал что-то личное, интимное, известное только двоим.

Марина. И все. И без всяких уменьшительных типа «Маришки» или «Маруси».

Впрочем, «Маруси» не надо – так меня звал Сережа. Он звал меня по-разному, и каждый раз это было смешно и тепло. Но что вспоминать? Это было в другой жизни. Когда мы были молоды и бесшабашны. Сережа был легким, смешливым, веселым и остроумным. И еще – Сережа меня очень любил. Может, в этом все дело?

Я мотнула головой, стряхивая воспоминания. Все, хватит! Хватит, слышишь? Марина так Марина. Какая глупость, господи, взрослая ведь женщина. А скоро вообще буду бабкой! Я улыбнулась, вспомнив об этом. Так, еще есть неделя отпуска. И значит, выбирать рестораны я буду завтра.

А сегодня позволю себе отдыхать – валяться на диване, смотреть какое-нибудь дурацкое легкое кинцо, поторчу в Интернете, полистаю страницы и, кстати, и рестораны гляну – что там да как. Да, и еще покопаюсь на сайте вечерних платьев. Какое счастье, что есть интернет и не надо бить ноги, шатаясь по магазинам. Нет, правда счастье.

И я открыла компьютер.

Я гнал по Горьковскому шоссе и смотрел на пожелтевший лес и поля, проносящиеся мимо, на линии электропередач, деревни с покосившимися домиками. Московская область с дорогими коттеджами осталась давно позади.

Русские деревеньки с кривоватыми домишками, со съехавшими набок крышами и кривыми штакетинами заборов провожали меня грустным взглядом. Кое-где, на завалинках у домов, сидели оставшиеся старики, смотрящие вслед проезжавшим машинам с таким же отчаянно-одиноким и безнадежным взглядом.

Иногда возле лавок, где сидели старухи, стояли старые ведра с мелкими яблоками или сливами. Иногда красовались выпуклыми боками, словно заманивали, ярко-оранжевые красавицы тыквы.

А в целом все было грустно. Дети и внуки этих стариков давно разбежались по городам, а они все никак не сдавались, верные стражи, оставленные охранять давно ушедшую, прежнюю жизнь.

Я остановился у одной лавчонки, на которой сидела одинокая и грустная старуха. У ее ног стояло ведро, полное спелой антоновки.

– Почем, бабушка? – крикнул я из окна.

Бабка встрепенулась и поддалась вперед.

– Да сколько дашь, сынок! Сколько не жалко.

Я выбрался из машины, потирая затекшую поясницу.

Яблоки были отменные – крупные, крепкие, с прозрачной золотистой кожицей, просвечивающей на солнце. Я взял яблоко и поднес его к лицу. Неповторимый запах антоновки, не запах – дух, аромат, амброзия! – заставил меня задохнуться от восторга. Я вытащил пять тысяч и протянул их хозяйке. Она вздрогнула и охнула, прикрыв беззубый рот сморщенной темной ладонью.

– Что ты, сынок! Сдачи-то нет! Пенся моя через неделю!

– Берите, берите! – улыбнулся я. – Пригодится!

– Зачем же так много? Это ж почти моя пенся!

– Мельче нет, – попробовал отшутиться я.

– Нет, тогда бери так! – обиделась старуха и отвела глаза. – Ишь, какой добрый! – И тут же сменила гнев на милость, любопытство взяло верх. – Куды направляешься?

– В Масолово, – ответил я. – Знаете такое?

– Как не знать? Ну вот, наобратно поедешь да завезешь! Пятьсот рублев завезешь – мне больше не надо. Дом мой запомнишь? – И она кивнула на свой серый, давно не крашенный домик, ровно такой же, как все остальные, попробуй запомни!

Видя мою растерянность, она сообразила:

– Вона, гляди! У меня на заборе таблица – внук присобачил!

И я увидел, что у калитки и вправду висит пластиковая табличка с надписью: «Злая собака».