И когда ненадолго выплывала из глубочайшей депрессии, я чувствовала поглаживание его руки или прикосновение к щеке мозолистого пальца.

Я лишь не понимала, почему он здесь.

«Ты ощущаешь, что еще люблю тебя я?

И муки исчезают в тот же миг,

Когда сжимаешь ты меня в объятьях…»

Слова песни просочились в мозг, словно музыкальное послание. И, даже не успев осознать, я почувствовала, как по щеке скользнула слезинка.

Я поняла, что плачу. Лишь мыслям об Остине удалось пробиться сквозь построенные голосом высокие стены.

Я взглянула в окно на жгучее зимнее солнце, и внимание привлекли белые перья. К растущему возле окна дереву подлетел голубь и уселся на ветку.

Он казался прекрасным.

И напомнил мне татуировку на шее Остина. Того самого голубя, что я видела много лет назад, впервые оказавшись в больнице. Этот образ всегда меня успокаивал. Голубь, пернатое воплощение любви и мира.

Услышав, как скрипнула дверь в палату, я не обернулась, но вскоре ощутила аромат летнего дождя, свежести и прохлады, что присущ был лишь Остину. Обычно он садился рядом со мной, брал за руку, прикасался к лицу. И ничего не говорил, просто, оберегая, находился рядом.

Но на этот раз все пошло иначе.

Остин положил что-то прямо передо мной на выдвижной столик для еды, и от этого звука стало больно ушам. А потом он тяжело вздохнул и оставил меня одну.

Я все смотрела на голубя, а он вдруг повернул голову, словно призывая меня взглянуть вниз.

Подняв ослабевшую руку, я сумела слегка повернуться набок и увидела лежащий на столике открытый дневник. Взглянув на исписанную страницу, я нахмурилась, когда поняла, что это не мой почерк.

Бросив взгляд на закрытую дверь, я медленно придвинула столик поближе к себе и начала читать послание, без спросу вторгшееся в мое самое драгоценное владение…

Милая Лекси,

Милый эльфенок,

С чего начать?

Полагаю, сперва следует извиниться.

Я поступил с тобой неправильно. Чертовски плохо.

Я ушел, когда ты больше всего во мне нуждалась. И оставил наедине с голосом, зная, что с каждым днем тебе все сложнее с ним бороться. Я думал, что, вычеркнув тебя из своей гребаной жизни, смогу уберечь от страданий. Чтобы ты не бросилась в его могучие объятия. Но я лишь раздавил тебя, заставив почувствовать ненужной… отвергнутой. Хотя в этом нет ни капли правды.

Время, что в последние несколько месяцев мы провели вместе, стало самым особенным в моей жизни. Я много лет стыдился того, кто я и откуда. А ты приняла меня таким, как есть, без притворства, просто самим собой. Я мечтаю о тебе. Постоянно вижу во сне. И начинаю думать о таком, что до тебя даже не считал возможными.

А теперь ты здесь, в этом аду, и я не могу до тебя достучаться. И заставить заговорить. Пожалуйста, эльфенок, скажи хоть что-нибудь. Просто дай знать, что ты не отказалась от жизни, от своих друзей… от нас.

Ты мне очень нужна. Без тебя я даже не могу дышать. И в жизни все идет наперекосяк. Поговори со мной. Вернись ко мне. Борись с голосом, ради меня. Я не хочу прощаться еще и с тобой. Забавно, ведь я всегда смотрел на звезды и чувствовал себя каким-то маленьким и незначительным. Но теперь я понял, что живым и значимым можно стать лишь рядом с единственным человеком, который принимает тебя таким, как есть.

Ты как-то говорила, что хотела бы знать, смотрят ли звезды на нас. И жалеют ли нас, дураков? Но теперь я вижу правду. И соболезную звездам. Пусть люди ошибаются снова и снова, но мы ведь можем и влюбиться. И быть рядом с другой половинкой души, той, что придает нам завершенность. А что звезды? Они лишь смотрят сверху, сами желая испытать те сокрушительные, но освобождающие чувства.

Ты мне нужна, эльфенок.

И я очень хочу, чтобы ты ко мне вернулась… У меня в груди засели два слова, и когда ты будешь рядом, я наконец смогу выпустить их на свободу.

Так что, когда будешь готова, просто подними глаза. Я жду тебя, малыш. И всегда буду ждать, когда ты вернешься домой.

Оторвав от страницы затуманенные слезами глаза, я посмотрела на дверь. Там, словно падший ангел, стоял Остин. Скрестив руки на груди, он прислонился к дверному косяку и устремил на меня взгляд темных глаз.

У меня даже не было сил, чтобы поднять руки и стереть катящиеся по щекам слезы. И я позволила им свободно литься из глаз. Я видела, как столь любимый мной сломленный мальчик сглотнул и хрипло прошептал:

– К чему боевая раскраска, эльфенок?

Сердце забилось с пугающей скоростью, и, закрыв глаза, я заставила замолчать голос, который много месяцев контролировал меня, и наконец призналась:

– Потому что я – анорексичка. У меня сильная анорексия, но я пытаюсь от всех это скрыть.

Остин запрокинул голову и закусил нижнюю губу. Он тоже плакал.

– А к чему татуировки, Остин?

Он пристально посмотрел на меня и ответил:

– Потому что благодаря им запутавшийся, испуганный, потерянный маленький мальчик из трейлерного парка кажется жестким. И чувствует себя достаточно сильным, чтоб участвовать в дерьмовом представлении, которое зовется жизнью.

Втянув воздух через нос, я громко всхлипнула и услышала, как застучали по полу ботинки Остина. Он подбежал к кровати и взял меня за руку.

– Эльфенок! Черт, эльфенок. Мне так страшно. Я чертовски боюсь тебя потерять.

Открыв глаза, я поймала его взгляд и прошептала в ответ:

– Я тоже боюсь. Я не хочу умирать. Не желаю сдаваться. Но я не знаю, как победить.

Сжав меня в объятиях, но избегая касаться спины, Остин забрался на кровать; его черные джинсы и футболка смялись от многодневной носки. Лежа лицом друг к другу, мы разрыдались, изгоняя собственных демонов и впервые в жизни обнажая истинные «я».

Спустя какое-то время мы успокоились.

– У нас больше нет секретов, – наконец, чуть улыбнувшись, произнесла я, нарушая повисшее в комнате тягостное молчание.

Приподнявшись на локтях, Остин отвел упавшие мне на лицо пряди волос и проговорил:

– Не совсем, эльфенок. Я еще кое-что должен тебе сказать.

Не знаю, из-за тона его голоса или серьезного выражения лица, но тело сотрясла нервная дрожь. И я в ожидании затаила дыхание.

Остин опустил голову, почти коснувшись губами моих, и признался:

– Ti amo, эльфенок. Ti amo tantissimo[47].